Виталий Кржишталович. Семейство Шеллинг 16+

Журнальный гид

Виталий Кржишталович (1957–2012), прозаик и публицист, окончил сельскохозяйственный техникум и работал трактористом, автомехаником, лесным пожарным. Профессиональным литератором стал с конца 1980-х. С 1988 регулярно публиковался в журнале «Звезда». В 1993 работал на радио «Петербург» ведущим авторского канала «Невский проспект».

Виталий Кржишталович. Семейство Шеллинг : Роман / Виталий Кржишталович // Звезда. – 2024. - № 9/10.

Роман-эпопею «Семейство Шеллинг» писатель не успел опубликовать при жизни. Действие романа происходит в Ленинграде конца 1980-х - начала 1990-х годов, в нём рассказывается о судьбах представителей семейства Шеллинг, их ближайшем окружении и многочисленных связях на фоне происходящих в стране перемен. Подробное описание политических событий, смены власти в России и ГКЧП представляют настоящий интерес для любителей истории.  Роман-эпопею можно с полным правом считать главным литературным трудом Кржишталовича.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из романа:

   В один такой вечер, когда небо еще боролось с надвигающейся темнотой и его яркая полоса светилась в самом верху окна, у открытой форточки стояла молодая женщина и рассеянно смотрела в окна напротив. Губами она сжимала мундштук папиросы, по-мужски не выпуская ее изо рта. Папироса то и дело гасла, женщина нервно чиркала спичкой, прикуривала и вновь застывала в задумчивости. В комнате уже окончательно стемнело, и высокая фигура, туго перетянутая узкой талией, смотрелась на фоне окна черным силуэтом. В глубине комнаты открылась дверь, и вместе с желтым светом голой коридорной лампочки в безмолвие ворвался возбужденный голос:

— Собчак выступает! Срочно телевизор!

Голос принадлежал крупной пожилой даме в долгополом старинном халате из темной узорчатой камки и с бигуди в седых волосах.

— Вечно ты в потемках. Каков молодец, не побоялся! Господи, как у нас долго телевизор нагревается. Опять мои папиросы схватила? Где спички?

Все это было произнесено на одном выдохе. Молодая женщина полуобернулась к вошедшей и сказала безразличным тоном:

— Мама, снова этот халат? Я его выкину, сквозь него белье светится, он весь вытерт.

Мать уже сидела в кресле с резными подлокотниками и дерматиновой обивкой перед телевизором и, точно так же как дочь, зажав губами папиросу, подносила к ней зажженную спичку. Взгляд ее при этом был направлен в лицо председателя Ленсовета Анатолия Собчака, только что проступившее на экране, и огонек спички бесцельно повис в воздухе.

— Иветта! — воскликнула мать, зажигая вторую спичку, но по-прежнему не глядя себе на руки. — Иветта, слышишь, что он говорит? Уму непостижимо! Неужели гражданская война? А? Ты как думаешь?

Вторая спичка сгорела так же зазря, как и первая.

— Господи, только бы не война!

Фраза эта замыкала собой ряд иных восклицаний и произнесена была с той же интонацией, с какой говорилось, что Собчак молодец, и поэтому трудно было понять, страшит говорившую мысль о войне или восторгает.

Иветта вновь повернулась к окну, но резкий звонок телефона заставил ее крупно вздрогнуть. Прежде чем снять трубку, она крикнула матери:

— Я ненавижу твой телефон! Почему ты не сменишь аппарат?

Мать отмахнулась со словами:

— Меня нет. Через час пусть звонят.

Мембрана в трубке была такая громкая, что подносить ее к уху не требовалось.

— Зойка, ты смотришь?

Вета взяла аппарат с комода и перенесла его к ногам матери.

— Это Архангельская, — сказала она.

Мать не отреагировала. Потухшая папироса торчала из губ символом утраченных возможностей.

— Зоя Михайловна, — позвала Вета. — Зоя Михайловна!

Второй раз она крикнула матери в самое ухо. Пожилая женщина против ожиданий не вздрогнула и не отмахнулась, она все так же глядела в телевизор и приняла из рук дочери телефонную трубку, ни на миг не ослабляя внимание, с каким слушала Собчака.

— Ленка, я смотрю, созвонимся, когда закончится. Подожди, а ты слышала про танки? Да какая Москва! У нас, у нас танки — колонна на город движется. Это настоящий путч, как в Чили! Просто кошмар. Да, да, созвонимся. Подожди! Вот Собчак сейчас… Какой он молодец! Ты слышала? Ну что ты за балда! Не меня надо слушать, а Собчака. Ну всё, созвонимся. Подожди, а что ты…

Вета вышла из комнаты и первое, что сделала, погасила в коридоре свет. Там действительно было достаточно светло от лампы, включенной в кухне. Иветта не любила яркий электрический свет и не любила, чтобы свет шел отовсюду, — это ее раздражало. Она чувствовала себя уютно, когда настольная лампа или торшер ярко освещали пятно возле себя, а на всю остальную комнату отбрасывали приглушенные абажуром неяркие лучи, отчего комната погружалась в бархатные сумерки.

На кухне призывно гремел крышечкой чайник. Вета заварила крепкого чаю, который она пила без сахара, и раскурила новую папиросу. Небо над крышей совсем побледнело, но все-таки еще светилось. Молодая женщина отхлебнула из чашки раскаленной заварки, затянулась дымом и села перед окном.

Вета ненавидела свой двор. Это был ее родной дом, все самые ранние детские воспоминания были связаны с ним, и, сколько себя помнила, она тяготилась им из-за узкого глухого двора с выходившими в него дверьми трех черных лестниц, вонючими мусорными баками и не просыхающей лужей в самом центре. Еще с детства сохранилась зависть к подругам, жившим в широких светлых дворах со скверами, качелями и песочницами. Не терпевшая яркого электрического света и резких звуков, ощущавшая себя потерянной в больших залах и среди шумных компаний, она в то же время любила солнце и простор, если глаз находил в нем зелень деревьев и в особенности травы. Почему-то ровные ковры зеленых газонов больше всего радовали ее.

Но двор, этот каменный корсет, который сжимал ее со всех сторон, обладал пугающим магическим притяжением. В школьные годы любимым занятием Веты было сидеть вечером в темной комнате, положив локти на подоконник, и смотреть в окна напротив. Она вовсе не интересовалась ими, даже не видела, что там происходит: мысли Веты в такие минуты уносились далеко. Она представляла себя иную в иной жизни — о какой только что читала в очередном романе.

Уже став взрослой, Вета пыталась объяснить себе, почему только по вечерам, глядя в свой двор, у нее получается мечтать. Но так и не нашла ответа.

Ответ наверняка знала ее мать, известный в широких кругах специалистов и их пациентов психиатр.

Зоя Михайловна, кажется, знала о душе все. Так, по крайней мере, считало множество друзей, знакомых этих друзей, знакомых тех знакомых и вовсе уже посторонних людей, постоянно осаждавших мать Веты просьбами о консультации. Та, хоть и без особого энтузиазма, не отказывала в совете никому, отчего их комната в коммунальной квартирке на две семьи до вечера пребывала в ранге врачебного кабинета. Маленькой Вете частенько приходилось готовить уроки у соседей, благо там подрастал ее сверстник, к тому же одноклассник, Васька — ласковый и тихий парнишка, безнадежно влюбленный в нее. Она всегда смотрела на него с нежностью, но с нежностью материнской, как подчас смотрит девочка-подросток на своего недавно родившегося брата.

Зоя Михайловна уже лет десять как вышла на пенсию, всю жизнь проработав психиатром в самой старой городской лечебнице, но все еще сохраняла среди бывших коллег репутацию неразгаданной личности. Ее слава удивительного доктора зиждилась на полном несоответствии характера профессиональному типу. Среди всегда спокойных и негромких сослуживцев, привыкших разговаривать с больными ровными тихими голосами, она единственная была импульсивна и непосредственна. Вечно забывала вклеивать в истории болезней результаты анализов, из-за чего листки веером высыпались из карточек, постоянно опаздывала на работу и оттого врывалась на отделение, точно вскакивала на ходу в отправляющийся поезд, запыхавшаяся и раскрасневшаяся. Она единственная из всех докторов курила при больных и позволяла им курить в своем кабинете, с чем, устав бороться, в конце концов смирился главврач. Она единственная, кто мог сделать больному резкий выговор, даже накричать. Особенно доставалось от нее параноикам: этим она всегда говорила открыто, что не верит ни в каких врагов, которые тех преследуют, все это неубедительно и надуманно. Она никогда не упоминала при этом о болезни, просто говорила:

— Не верю! Вбили себе в голову всякую чепуху и не хотите признаться в своей ошибке.

Как ни странно, доктор Шеллинг была единственная из психиатров больницы, на кого параноики не писали жалоб министру здравоохранения.

Вообще все другие доктора признавали, что Зое Михайловне нет равных в умении устанавливать контакт с больными. Для психиатра это важно, и потому многие пробовали ей подражать, но безуспешно. Рассказывая дочери об очередной такой попытке, она всегда добавляла с усмешкой:

— Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

Помимо этого мать Иветты обладала репутацией уникального судмедэксперта. Говорили, что у нее чутье на симулянтов. Имя ее было хорошо известно не только в Судебно-медицинской экспертизе, но и многим следователям, которые частенько просили направить своего «клиента» к доктору Шеллинг. Так же поступали и некоторые судьи, когда уже проведенная экспертиза, признавшая подсудимого невменяемым, их не убеждала. Это не значит, что Зоя Михайловна всех без разбора обвиняла в симуляции, вовсе нет, но было немало случаев, когда она исправляла результаты экспертизы, нисколько не смущаясь профессиональным этикетом. Ее обоснования были всегда настолько безупречны, что предыдущий эксперт признавал свою ошибку и удивлялся, как это ему самому не бросилось в глаза очевидное. Он и не подозревал, что лишь на бумаге все выглядело просто и гладко, тогда как на деле Зое Михайловне приходилось потрудиться, чтобы «расколоть» симулянта. Ведь среди тех, кто решил «закосить» от суда, было немало искусных, а главное — знающих актеров, уже сумевших обмануть другого врача.

Обычно она прибегала на экспертизу с опозданием, так что конвоир с подследственным минут пятнадцать переминались с ноги на ногу возле запертого кабинета. Еще в конце коридора она принималась на бегу стаскивать с себя пальто и делала это до того неуклюже, что подбегала к двери кабинета с шарфом в одной руке, с сумкой, чрезвычайно, кстати, напоминавшей хозяйственную, в другой и в пальто, надетом на одно плечо. Шумно переводя дух, она принималась искать в сумке ключи, чему мешало наполовину снятое пальто и шарф, который она в конце концов снова вешала на шею. Отпирая кабинет, Зоя Михайловна коротко и совершенно равнодушным тоном извинялась за опоздание, распахивала дверь и врывалась в комнату, бросая за спину скороговоркой:

— Заходите, заходите.

Смущенный сержант подталкивал вперед своего подопечного, уже начинавшего демонстрировать некоторые странности из разряда симптомов. А в это время доктор, не обращая никакого внимания на гостей, занималась своими делами: вешала пальто, причесывалась перед зеркалом, что-то искала в карманах. По ходу всей этой суеты она кивала вошедшим, чтобы те садились, и наконец усаживалась сама за стол. Правда, она еще раза два вскакивала по каким-то пустячным поводам: то платок достать из сумки, то ручку, причем ей не хватало догадливости перенести сумку к столу, каждый раз она возвращала ее на место у противоположной стены. Чтобы через минуту побежать к ней еще за чем-то.

Но вот, слава богу, она подготавливалась к работе и бралась за изучение бумаг, доставленных сержантом. Но читала их бегло, явно невнимательно, то и дело отвлекаясь по самым ничтожным и посторонним поводам, чтобы открыть форточку например. Закончив чтение, доктор Шеллинг впервые поднимала глаза на того, чье состояние ей предстояло определить. Но во взгляде Зои Михайловны читалась озабоченность совсем иного происхождения. Она приступала к диалогу с пациентом, задавала вопросы, слушала ответы, но как-то все не слишком внимательно, и почти не задерживала взгляда на глазах собеседника. Вдруг она прерывала разговор и, все так же коротко извинившись, набирала номер на телефонном аппарате.

— Иветта, — говорила Зоя Михайловна в трубку, — ты нашла мою записку? Не помню, написала я там про сберкассу или нет. Написала? И в прачечную, да? Ну, хорошо. Сбегай, дочка, я сегодня задержусь. Ну, пока!

Она клала трубку, возвращалась к прерванному разговору, внезапно, уже безо всяких извинений вновь принималась звонить домой:

— Иветта, забыла сказать — я котлеты купила и положила к Васе в холодильник, наш потек. Так что пожарь себе. Ну всё, пока!

В этом духе продолжался весь разговор. Пациент, в тех случаях, когда это был симулянт, видел перед собой заполошную бабу, неумеху, растеряху, невольно расслаблялся и за результат экспертизы уже не переживал.

И жестоко в том просчитывался. Об ошибке своей он узнавал на следующем заседании от судьи, который с удовольствием читал вслух заключение экспертизы, где говорилось, что такой-то имярек демонстрировал симптомы такого-то заболевания, однако в ходе собеседования обнаружил в своем поведении и в ответах на задававшиеся вопросы многочисленные несоответствия картине указанного заболевания. Далее судья начинал перечислять ошибки, которые подсудимый допустил в кабинете психиатра, и наслаждаться видом ошеломленного преступника. Только теперь лжепомешанный догадывался, что перед ним разыграли спектакль.

Но самое поразительное заключалось в том, что никакого спектакля доктор Шеллинг не устраивала. Точно так же она вела себя и с главным врачом, и с уборщицей. Это было ее естественное состояние. Лишь немногие из близких друзей знали, что Зое Михайловне ее заполошность вовсе не мешает наблюдать, анализировать и делать выводы по самым незаметным, еле уловимым деталям. Те, кто читал заключения, подписанные доктором Шеллинг, не сомневались в цепкой наблюдательности и холодной ясности ума писавшего их. Последний раз Зоя Михайловна удивила персонал больницы тем, что вышла на пенсию тотчас, как истек срок. Никто даже в мыслях не держал подобного. Энергичная, многоопытная и всеми уважаемая, она могла еще проработать не один десяток лет, с полным основанием полагая, что ничьего места не занимает, — это место было только ее. Вообще коллеги не сомневались, что лишь два обстоятельства не позволили Зое Михайловне сделать блестящую карьеру, уж главным врачом она бы стала непременно, хотя не стала даже заведующим отделения. Но, во-первых, Зоя Михайловна наотрез отказалась вступать в партию, а во-вторых, не была «остепенена».

Вета задавила недокуренную папиросу в банке из-под килек, приспособленной под пепельницу, и вернулась в комнату. Остановившись на пороге, она задала вопрос так, словно бы он только что поразил ее и требовал немедленного ответа:

— Мама, а почему ты не защитилась?

Как ни странно, Вета никогда не спрашивала мать о диссертации, просто не приходило в голову. Сейчас она больше всего удивилась именно этому.

Зоя Михайловна жадно слушала следующего оратора — Собчака сменила возбужденная женщина в квадратных очках. Не отвлекаясь от телевизора, Зоя Михайловна ответила, будто продолжая прерванный разговор:

— Сама не знаю. Лень было.

В этой невозмутимости на столь внезапный вопрос была она вся. Вета бесчисленное количество раз наблюдала взрывы, настоящие извержения эмоций, рождавшиеся непредсказуемой натурой ее матери: та могла кричать на дочь, могла устроить истерику, швырять об пол тарелки, а что до площадной брани, так это непременно сопровождало ее бурные ссоры с Ветой. Но вот чего никогда не видела дочь на лице матери, так это смущения. Зою Михайловну невозможно было застать врасплох ничем. И это дочери в ней нравилось.

Выйдя на пенсию, Зоя Михайловна отдалась единственной своей настоящей страсти — светской жизни. Она и прежде была центром довольно большого кружка, состоявшего из представителей самых разных профессий. Медик среди близких друзей семьи был только один — главврач той больницы, где Зоя Михайловна работала, ее товарищ по блокадному госпиталю — оба еще школьниками служили там санитарами, — ставший затем сокурсником в Первом медицинском, затем супругом, правда на не слишком долгий срок, и оставшийся другом навсегда.

На пенсии Зою Михайловну ничто уже не отвлекало от многочасовых телефонных разговоров, коллективных выездов на театральные премьеры, обильных застолий, а также улаживания чужих семейных конфликтов. Она не прекращала и своей частной практики, отличавшейся важной особенностью — за консультации Зоя Михайловна принципиально денег не брала. Вета как-то — еще в институте училась — заговорила с матерью об этом, и то, что услышала в ответ, запало ей в душу:

— Если брать деньги за помощь со страждущих, — сказала та серьезно и тихо, — Бог отвернется.