Потапова С. Микстура Кватера. История за каждой стеной 16+

Более чем грустная история о том, чем заканчиваются «благие намерения». Российская семья, счастливая на взгляд постороннего человека, дети, друзья, совместный отдых.  «Подводные течения», разрушающие брак не были видны никому. Всего-то и хотел муж, чтобы его действительно любили, заботились и холили. Только методы, которые он использовал для достижения желаемого, больше подошли бы для уничтожения человека. Месяц за месяцем, год за годом, и цель так и не была достигнута – женщина сошла с ума. Так и живут два никому не нужных человека, не в силах расстаться.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести:

Сколько же лет я не видел тебя, Женька? Сто лет!!! Как мы в девяностых с тобой  — а? Ходил ты, я помню, в треснутых таких очках. Стекло одно было залеплено с края пластырем. Оригинал! А дела мы с тобой вершили! Как боялись бандиты вот этих твоих треснутых интеллигентских очков и тихенького твоего голоса! А знаменитая тетрадочка твоя, школьная, зеленая, в клеточку?! Как раскрывал ты ее на стрелках и неторопливо начинал говорить оттуда цифры! Все знали, что тетрадочка эта надежней договоров с печатями, и дорого бы дали за нее очень многие, да хранил ты ее не в сейфе, а носил всегда с собой… Помнишь, как однажды изрешетили пулями, гоняясь за этой тетрадочкой, нашу машину? Наш первый «Форд», один на двоих… А бабла мы с тобой подняли!! Всё это — погляди — оттуда!
Мужчина, произнесший эту речь, поднялся со скамьи, бойко обошел почти не помешавший ему стол и заключил в объятия сидевшего напротив друга, жмурясь от набежавшей слезы — впрочем, друг, не менее растроганный, но более трезвый, аналитически подумал, что сентиментальность оратора пополнялась значительным образом из бутылки виски на столе, отчего последняя уже на две трети опустела; глаза же могли заслезиться от дыма. Широкий стол в беседке, где отдыхали два товарища, сделан был так, что в самом центре его располагался приветно пылающий сейчас квадратный мангал. Подвешенный под мангалом железный ящик для сбора пепла нагревался от огня, так что ноги сидевших на скамейках вокруг ощущали постоянное приятное тепло. Этим устройством сразу восхитился приехавший недавно, минут тридцать-сорок назад, гость.
Почему-то хозяин повел его не в дом, как следовало ожидать, а сюда, в беседку. Гость был усажен спиной к окнам роскошного коттеджа своего друга, который ему хотелось рассмотреть, а хозяин оказался к ним лицом. Но гость почти не обратил внимания на это, так как был сейчас попросту, по-детски рад. Здесь он, полноватый, с лысиной и очками в тонкой золотой оправе, был не директором крупной питерской фирмы Евгением Александровичем, а Женькой, хозяин же — жилистый, быстрый в движениях, с улыбающимися и чуть хитроватыми, изогнутыми на восточный манер узкими глазами, похожими на две рыбки, пойманные в сети морщин, — не известным новгородским бизнесменом Дмитрием Семеновичем, а Димоном. Друзья смотрели на огонь перед собой с чувством восторженных мальчишек, и, хотя на столе стояли тарелки с икрой, красной рыбой и прочими деликатесами, оба поймали себя на мысли, как здорово было бы сейчас пожарить на этом мангале по куску черного хлеба… 
В Великом Новгороде, как и других небольших российских городах, и сейчас есть еще окраины с частной застройкой; почти все эти территории скупили и построили на них особняки состоятельные люди. На такой улочке, насчитывающей всего десятка два домов, жил Димон. Произнеся последнюю фразу своей речи, хозяин широко, хотя слегка падающей рукою, не без гордости обвел свой обширный двухэтажный коттедж неподалеку от беседки и продуманный сад. Для устройства последнего, как успел похвастаться гостю Димон, пришлось прикупить еще два соседних участка и снести на тех домишки.
Был апрель; стаял не так давно после долгой зимы весь снег, и освобожденный сад, хоть и не раззеленелся еще и не расцвел, но подсох от мартовской воды. В саду ровными шеренгами шли войска непременных туй, чьи, впрочем, неколючие плоские иглы совсем обезоружила овальная линия стрижки; выставляли тысячи маленьких пик из своих прямоугольных низких колонн безлиственные пока кустарники живой изгороди; как полководец, глядел на всех свысока пышный кедр, а рядом с ним не менее важное толстое дерево обвила, будто орденская лента грудь генерала, канатообразная лиана. Были здесь и другие диковинки, каждый квадратный сантиметр поверхности, безусловно, оросил пот ландшафтного дизайнера. Когда Женька полчаса назад проходил от калитки к беседке, то заметил: под «генералом» на земле лежали странные желуди, меньше обыкновенных вдвое и не овальные, а круглые. «Дальневосточный дуб!  — пояснил без вопроса гостя Димон. — Занесен в Красную книгу, между прочим. А лиану тут мне один кудесник привил».
День, прошедший свою половину, все больше наливался неярким теплым светом. У беседки, в которой сидели друзья, на альпийской горке с округлыми пестрыми камнями пробилась кучка острых, как утолщенные травинки, темно-зеленых листьев какого-то первоцвета; между ними, навстречу небу, светившему взамен невидимого солнца, раскрывались лиловые колокольчики. 
— Смотри — первый нормальный весенний день сегодня! До этого зима, как в гробу, март в воде, будто в соплях, хоть на улицу не ходи. А сегодня — свет! Это потому, что ты приехал! Ты — мой единственный друг! — Димон снова зажмурил свои узкие глаза и, нагнувшись через край стола, похлопал Женьку по плечу.    

Да, было от чего расчувствоваться обоим! Два приятеля не виделись около двадцати лет, а свели дружбу тридцать лет тому назад, здесь, в Новгороде, в 1990-х. Тогда, после распада Союза, они, двадцатилетние мальчишки, как вспоминал теперь Димон, действительно поддались общему настроению, витавшему в остро-свежем воздухе перемен желанию, так естественно совпавшему с амбициями всех на свете двадцатилетних мальчишек —  вдруг приобрести огромное значение, стать крутым, заняться новым, таинственным делом, носившим название бизнеса, делом, которое не сводилось к простой покупке и перепродаже вещей, но сообщалось с умением и возможностью стрелять или хотя бы носить в кармане пистолет, глядеть джеймсбондом на конкурентов и женщин, каждый день уравновешивая на одной чаше весов — свою жизнь, на другой — риск и славу. Им посчастливилось выйти из такой молодости живыми, без особых царапин на теле и душе. Сейчас прошлое казалось обоим лучше, чем было. Они, держась за руки, вылетели с течением бурной реки в океан; новые, спокойные, но безбрежные воды развели их… Двадцать лет назад они еще виделись изредка, потом стали только созваниваться, затем звонки свелись к поздравлениям на дни рождения и в Новый год… Но они помнили друг о друге и в разговорах вслух мечтали о встрече, мечтали, живя при этом в двух с половиной часах езды на машине в соседних городах… Сегодня Димону исполнилось пятьдесят. И Женька, наконец, приехал…
…Чересчур энергичные натуры, как раскачавшиеся качели, легко достигают высшей точки в диаметрально противоположных настроениях. Друзья выпили одинаково, но Женька был все так же немногословен и мягко улыбался; Димон же, недавно хваставшийся домом, садом и поднимавший тосты за успехи своих и Женькиных детей, внезапно с выражением мрачного отчаяния уставился на своего друга и замолк. Разговор только что шел о женах. И, по совпадению, у крыльца коттеджа появилась и начала двигаться в сторону беседки полная женская фигура в черном пальто, на которое была еще накинута коричневая шаль. В руках женщина несла большую, дымчатого стекла, салатницу.
— Оля! — подскочил к ней Женька, принял салатницу на стол, от всего сердца обнял подошедшую и поцеловал в щеку. — Узнал, узнал издали! Как не узнать?  Ничуть, ни капельки не изменилась!!! Прежняя красавица!
Женщина с готовностью засмеялась. Благородный Женька преувеличил. От молодости у жены Димона сохранилась, пожалуй, лишь великолепно белая кожа, почти не морщинистая благодаря полноте лица. Густые волосы круглились у плеч в уложенной прическе, но всякий внимательный к подобным вещам человек подумал бы, что причина яркой черной краски на них — не менее густая седина. Круто преломленные дуги бровей и пышная бахрома ресниц, большие круглые карие глаза — всё это, как вспомнил Женька, в былые времена составлявшее главную красоту этой женщины, теперь укоротилось, уменьшилось, сузилось, было жирно и жалко подмалевано. Ее белое пухлое лицо походило на силиконовую маску, изготовленную по лекалу черт молодой красавицы, причем маску комическую: одутловатую, с двойным подбородком и вялыми большими ушами, отягощенными массивными золотыми серьгами так, что места проколов изображали не точки, а тире. Из узких, обведенных толстой черной линией прорезей «маски» глядели живые настороженные глаза.
Выражение глаз Ольги  показалось питерскому другу чересчур взбудораженным, но он объяснил это себе исключительностью сегодняшней встречи. Увядшие губы былой красотки, густо замазанные кричаще алой помадой — так бедняк тщетно малюет яркой краской потрескавшуюся стену своей лачуги — оставались полуоткрытыми и готовыми к широкой улыбке, легко переходящей, как только что убедился гость, в смех. Смех ее был громкий и тоже какой-то чересчур возбужденный, почти взахлеб.

В начавшемся разговоре один Женька, подбодренный и присутствием женского пола, и сознанием встречи с двумя уже своими старинными и любящими его друзьями, живо и радостно болтал; Димон отвечал коротко или мрачно молчал; Ольга с преувеличенной живостью вертела головой от Димона к гостю, часто смеясь над шуткой или фразой, казавшейся ей веселою. Иногда она, словно выражая желание что-то сказать, быстро вбирала в себя воздух с судорожным всхлипом, но так ничего и не произносила.
— Люда, мама у нас! — позвонил Димон кому-то по сотовому. — Дочка! — пояснил он Женьке. — Сейчас придет, познакомишься. Людмила у нас молодец. Химический институт закончила. В Новгороде, если помнишь, завод большой химический. И Людмила… 
— «Олеум» слышали? — вдруг перебил Димона Ольгин голос, обратившийся к Женьке. Голос прозвучал низко, почти грубо, хрипловато, возможно, из-за долгого ее молчания. По-видимому, у нее была астма или какое-то другое легочное заболевание. Она начинала фразу, с всхлипом забирая воздух, говорила на резком шумном нутряном выдохе, а в паузах громко дышала, причем ее явно не заботило неженственное впечатление этих звуков. Подумавший об этом Женька с сочувствием попробовал вызвать в памяти прежний голос жены его лучшего друга и не смог.
— Это что-то из химии? Да, что-то этакое… Да что ж ты меня на «Вы», Оля? — добродушно засмеялся гость.
С лица Ольги, однако, совершенно исчезла прежняя взбудораженная готовность к улыбке и смеху. Расширившиеся глаза глядели на Женьку убеждающе и серьезно.
— В химии, да! Это я придумала! Олеум придумала я.
— Вот как? — Женька добросовестно задумался, припоминая. В химии он был полный профан.
— Чтоб ты знал! — продолжила хозяйка, с той же грубоватой интонацией и резким выдохом-шумом из груди. — Оле-ум. Это от слов «Оля» и «ум». Это я так назвала, чтобы понятно было, кто это придумал.
— А-а… Это шутка! — облегченно догадался Женька. — Фу ты! Ну и шуточки у вас. Сразу не допетришь. Я ведь в химии дурак. А вы воспользовались, да? Больно умная шутка, ребята. Нельзя так, понимаете, со старым другом!
На крыльце коттеджа возникла и торопливо почти побежала к беседке тоненькая фигурка в незастегнутом плаще.
— Люда! Что ж ты… На мать повесила вот… салат! — Димон сердито ткнул пальцем в дымчатую салатницу. — Надо же жарко/е нести! Идите, девочки! Идите, идите!
И он начал почти выталкивать жену и дочь из беседки.
— Да ты что, Димон? Пускай и дочка с нами посидит! Меня, кстати, Людочка, дядя Женя зовут. Димон, ты — верх этикета, конечно! Даже не познакомил с дочкой. Жаркое ему подавай! Ну, ты деспот! Тиранище! Да? Такой он, признавайтесь, барышни? Домостроевец! Ну, мы ему покажем!! Людочка, у Вас ведь и собственный сынишка подрастает?  Подавайте его сюда! Где наш внучок Владик? Де/да Женя ему подарок из Питера привез!! Сейчас… я…
И «деда Женя» торжественно вынул из дорожной сумки машинку в коробочке.
— Уменьшенная копия моей! — пояснил он. —  Только чуток дешевле.
Ольга схватила его за руку, словно ждала именно этих слов:
— «Адидас» знаешь? Это я зашифровала имя моего внука. Он — Владик. От этого —  «Ади», а потом «дас» от «вас ист дас», по-немецки — знаешь, что такое? Я немецкий учила. Я всему название дала! Я очень умная. Фирма «Адидас» — моя! Я ведь богатая! У меня в швейцарском банке — пятьдесят миллионов долларов. Это только половина, а половина — Путина. Он мне должен! Я ведь — голова! Все разработки военные — это все мое. Внучок заболел, я вылечила — это мое лекарство, я его придумала!
Людмила обняла мать и, гладя ее по голове, молча посмотрела на гостя. В этом долгом взгляде погас стыд, тлели только усталая грусть и огромная просьба… И тут в Женькино сердце словно толкнуло что-то вещественное, тоненькое и тупое: он вдруг понял то, о чем секундами раньше недоуменно подумал…
— Пойдем, мамочка, действительно, за жарким! — веселым тоном воскликнула Людмила. — А машинку я возьму, дядя Женя, и передам Владику. Его сегодня нет, к сожалению. Он с моим мужем… не смогли приехать. Спасибо Вам! Спасибо!
Последнее «спасибо», которое она произнесла пониженным тоном и вполголоса, подойдя к Женьке, чтобы забрать игрушку, относилось совсем не к машинке… 
Друзья остались вдвоем. На несколько минут в беседке повисло молчание.