Михайловский В. На каждый пир – свой чир 16+
Журнальный гид
Михайловский Валерий Леонидович занимается исследованиями миграционных, социально-демографических процессов финно-угорских народов. Руководитель и идеолог нескольких крупных многопрофильных исследовательских научных экспедиций с участием ученых различных специализаций. Главный редактор литературно-художественного альманаха писателей Югры «Эринтур». Пишет на русском и украинском языках. Отдельные произведения Валерия Михайловского были переведены на английский, итальянский и украинский языки. Публиковался в журналах, альманахах. Награжден медалью АСПУР «За служение литературе» (2008), Лауреат всероссийской литературной премии им. Д.Н. Мамина-Сибиряка (2010) за книгу «Вах таинственный» и серию научных статей, внесших значительный вклад в краеведение Сибири. Член Союза писателей России с 2004 года. Член русского Географического Общества. Живет в городе Нижневартовске.
Михайловский В. На каждый пир – свой чир : Повесть / Валерий Михайловский // Наш современник. – 2022. - № 6. – С. 134 – 178.
В повести прослеживаются две параллельные сюжетные линии: Императорская Россия, с ее хлебосольными застольями, и трудности современной добычи редкой рыбы на Севере для кремлевского стола. И в прошлом веке и в этом подобное ремесло было очень опасным. Рыба требовалась постоянно, в снег и в гололед, весной и зимой, невзирая на обстоятельства. Бригаду рыбаков забывают забрать с промысла, им придется добираться до города самостоятельно в сильнейший мороз и пургу.
Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести:
Игарка,1961 год, 20-го сентября
Никакой суеты при погрузке в самолет провизии, сетей для ловли рыбы, одежды и прочей необходимой утвари не наблюдалось. Хоть и пытались летчик с бортмехаником как-то подстегнуть мальчишек, подтолкнуть этого здоровенного рыжего мужика в затертой до дыр фуфайке, но от этого Виктор, а именно так звали рыжего, шибчей не зашевелился. Получаемые из рук мальчишек кули и мешки, он осматривал тщательно; уносил во внутрь самолета, и там долго укладывал в определенном порядке. Он был предусмотрительным и расчетливым, как и каждый опытный таёжник.
- Мишка, - командовал он, - аккуратно! Не бросай! Посуда тама. Эмаль отскочит.
И Мишка аккуратно подавал ему мешок с посудой. Также, словно дорогой фарфор Рамазан подавал в проём самолетной двери замотанные в тряпье двуручную пилу и топоры. Уже загрузили лыжи, ружья… Затолкали в двери с трудом прошедшую по габаритам собачью нарту, и только теперь пришла пора для собак.
- Да, проходи ты уже со своим Джеком, - понимающе сказал Виктор, заметив, как Джек развернулся, заскочив в самолет не без помощи Мишки, умыл лицо своему хозяину влажным языком. Мишка хотел передать поводок Виктору и вернуться за другими собаками. – Проходи, проходи, он же выскочит…. И Мишка скрылся в темном нутре самолета. Рамазан и Валерка подали оставшихся на улице собак.
- Рюха, Берта, Найда, Швед, - словно пересчитывая, четко изрекал клички Виктор.
Только, затолкав в дверь самолета Шведа, неожиданно оказавшего сопротивление, на борт поднялись Валерка и Рамазан.
- Наконец-то, - проворчал командир и быстро поднялся по качающемуся трапу. Бывалый бортмеханик с нечёсаной с проседью бородой, носивший странную кличку Килька, втянул короткую лестницу, закрыл дверь.
- Так, Цыган, сядь на место! - строго прикрикнул он на Мишку, делая ударение в слове цыган на первом слоге, – скоро взлетаем.
Двигатель набирал обороты, переходя на визг, обшивка самолета лихорадочно затряслась, пол задрожал под ногами. Мишка ещё никогда не летал в самолетах, и им овладело тревожное предчувствие. Он сел на жёсткую седушку у окна, припал лицом к холодному стеклу.
Самолёт, вырулив из тихой бухточки на чуть сморщенную лёгкой рябью большую воду, повернулся против ветра, и сразу начал разгон. Стиральная доска кончилась, и, оторвавшись от воды, самолёт успокоился от ряски, и словно повис в невесомости. Мишка инстинктивно сильно сжал скамейку, но потом руки его расслабились, и он уже без испуга смотрел в иллюминатор на появившийся внизу посёлок.
Не то от непрерывного моторного гула, не то от набираемой высоты до боли заложило уши, и Мишка сморщил лицо.
- Глотай слюну! - крикнул бортмеханик.
Мишка с усилием сделал несколько глотательных движений, в ушах что-то щёлкнуло, боль отлегла, и мотор взревел ещё громче.
Монотонный гул становился привычным, внизу извивалась какая-то речушка, уходящая вдаль. Разбросанные как попало озёрки и достаточно большие озёра, блестели яркими синими зеркалами на фоне буро-рыжей тундры. Справа не видно было ни облачка, а вот в левом окне далеко в рассеянной синеве растянулись по горизонту серые облака. Мишка теребил ухо, лежащего у ног Джека, и смотрел с благодарностью на рыжие кудри, выбивающиеся из-под кепки, сидящего на переднем сидении Виктора. Это он помог ему договориться с хозяином Джека, человеком тяжёлым, грубым, имевшим дурную славу, из воров. Мишка тоже был знаком с Кротом. И знакомство это было не из приятных. Крот был из бывших зеков-уголовников.
В свои пятнадцать Мишка легко отличал «бывших пятидесятвосьмушников» от уголовников. Политические часто собирались в его доме: мама служила в театре. От них-то он и узнал, что «уголовники бывшими не бывают» или «уголовники и есть уголовники, их только могила исправит», « им бы только воровать да разбойничать», « ничего святого».
На вечерние посиделки приходили политические, но не только артисты, а и учителя, врачи, бывшие ученые и другой интеллигентный люд. Мишка любил эти вечеринки-посиделки, эти долгие застольные разговоры. С особым вниманием он слушал громко декламируемые длинные монологи из пьес. Он наблюдал, как, затаив дыхание, слушали выступавших артистов, а по окончании аплодировали, как в театре. Но больше всего ему нравились анекдоты. Иногда он слышал в свой адрес:
- Вам, молодой человек, это слушать не полагается.
Обычно так пыталась призвать его к порядку общепризнанная прима театра Элизабет. Так её все называли. Бывало, что Мишке нужно было обратиться к ней и он, запинаясь, смотрел ей в глаза, не решаясь назвать её этим необычным именем. А другого, обычного, чтобы с именем и отчеством он не знал. Для всех она была Элизабет. В такую минуту, она наблюдала за неловкостью юноши, будто это доставляло ей удовольствие, и низким голосом произносила, ка бы приходя ему на помощь: «Элизабет…». «Элизабет» - обращался к ней Миша. И так было всегда: его замешательство, театральная пауза и грудное низкое - «Элизабет».
- Пусть слушает,- снисходительно, обращаясь к Элизабет и публике, бросал балагур и весельчак Марк Ильич, - он уже большой мальчик.
- Боже мой, на улице он и не такое слышал, - на одесский манер говорил дядя Женя, отец одноклассницы Женьки, - так, что слушайте, Миша, слушайте. Пусть ви узнаете ЭТО здесь чем, простите, там, - он показывал большим пальцем за своё плечо, за которым темнело окно.
Миша садился обычно за фанерной перегородкой, чтобы «не маячить» и слушал, запоминал.
Освободившиеся уголовники (их обычно называли ворами), тоже собирались на свои воровские сходки, собирались в стаи, в своры, терроризируя местных и политических. Народ их недолюбливал и побаивался. Часто среди них случались разборки, нередко и с поножовщиной. Вот и Клещ – хозяин Джека был из этих. Жил он через улицу - в воровском углу, так в городе прозвали несколько крайних домов, где поселились воры.
С Джеком Мишка познакомился в прошлом году зимой, когда проходил мимо дома Клеща. Этот угловой дом с поваленным забором и вечно не закрывающейся калиткой, никак не миновать, когда идёшь в дом культуры. Вот и в этот раз, возвращаясь с дневного киносеанса, Мишка увидел, как пьяный Клещ, придерживая Джека за ошейник, дубасил своими увесистыми кулаками, а тот, визжа, пытался освободиться, но хозяин держал его крепко. Мишка подошел вплотную к истязателю и крикнул ломающимся голосом.
- Брось собаку мучить!
Клещ повернулся к нему перекошенным от злости лицом, громко выплюнув уже затухшую папиросу, прорычал низким пропитым басом:
- Ишь ты, защитничек нашёлся! По соплям захотелось?! - в это время крепко подвыпивший Клещ пошатнулся, и Мишка, улучшив момент, ловко подставил ногу. Клещ, запнувшись, упал на спину. Поводок выскользнул из заскорузлой варежки. Джек убежал. Клещ поднялся, и, шатаясь, подошёл к Мишке, рыча на ходу:
- Я те козью морду-то начищу! - тут он смачно матюгнулся. – Ты у меня счас другую песню запоёшь. Кровью харкать будешь! - Мишка не сдвинулся с места. Не хотел показать свою слабость. А мог убежать. Клещ в таком состоянии не угнался бы за ним, но Мишка стоял на месте, упёршись взглядом в заросший подбородок. Клещ, нависая громадиной над невысоким мальчишкой, замахнулся. Кулак пролетел над головой. С другой руки клещ тоже не попал: Мишка ловко уходил от ударов, пригибаясь. Это ещё больше раззадорило Клеща, он схватил Мишку за болтавшийся шарф, повалил в снег и стал душить, больно поддавливая костяшками кулаков подбородок. И тут Мишка изловчившись, укусил за руку своего обидчика, тот выпустил мальчугана. Мишка резво вскочил на ноги, и валенком с размаху врезал по лицу барахтавшегося в снегу Клеща. И только теперь включил, как говорят, скорость.
С тех пор Джек стал узнавать своего спасителя, часто прибегал к нему, а тот подкармливал его, чем мог. Из школьной столовой, где подрабатывала посудомойщицей его бабушка, доставалось Джеку косточки или булочка, пахнувшая котлетами, припрятанные Мишкой.
Самолёт начал снижаться, и Мишка вновь вернулся из воспоминаний в существующую явь. Джек, словно почувствовав взгляд, открыл глаза, посмотрел Мишке в лицо, его хвост едва заметно дрогнул.
- Это ещё не наше озеро, - шепнул он собаке. Джек, будто поняв Мишку, закрыл глаза, громко зевнув.
- Ребята, приготовились, сейчас тряхнет, держитесь! – крикнул Виктор, - Мишка, подашь вот эти мешки! - Виктор показал рукой.
- Ладно, - ответил Мишка. Он знал, что сначала они должны сгрузить еду и сети рыбакам на Круглом озере.
Самолёт коснулся воды, резко сбавил скорость, отчего Мишка с трудом удержался. В открытую бортмехаником дверь, Мишка увидел болотистый берег. Самолёт правым бортом прижался к самому берегу. Виктор стал выбрасывать мешки: один, другой третий, ещё, ещё. Мишка только успевал подавать.
- Всё, готово! – крикнул Килька в кабину летчику. Взревел мотор и самолёт, разогнавшись, оторвался от воды. Тряска закончилась, мотор вновь вышел на максимальные обороты. Джек заскулил.
- Глотай слюну! - крикнул ему в ухо Мишка. Джек облизнулся и действительно сглотнул, - вот и молодец, - потеребил мохнатое вислое ухо Мишка, а Джек в ответ огладил его лицо теплым языком. Мишка отметил, уж который раз, что это вислое ухо немного портит умное лицо Джека. Да именно так подумал Мишка – лицо. В окне - там далеко внизу у рубленой избы на берегу озера стояли трое рыбаков и махали руками. Самолёт, заложив крутой вираж, выровнялся и направился на Север.
В глубине самолетного нутра завозились Рамазан с Валеркой, устроив борьбу на сложенных кулях. Звякнула посуда.
- Ну-ко успокойтесь! - прикрикнул Виктор. – Эмаль поотскакиват. Посуда новая, так вы её до обороту изомнёте.
- Чё ей сделается, - хотел было возразить Валерка, но Виктор строго прикрикнул:
- Поговори мне тут! Философ! Брысь от посуды!
Виктор проворно влез в просторный прорезиненный комбинезон.
- Приготовились! – скомандовал он.
Ребята расселись по своим скамьям-сидениям, уткнувшись каждый в свое окно. Внизу появилось большое озеро. Виктор глянул на своих помощников, поправляя лямки от комбинезона на плечах. «Пацаны – есть пацаны…», - подумал вслух. А самолет уже снижался, летчик поставил машину против ветра, резко накренившись, выровнял крылья и приводнился, подкатив к высокому берегу, на котором стояла большая рубленая изба.
Виктор выпрыгнул из открытой Килькой двери. Глубина под берегом была небольшая – по пояс. Он вышел на берег, стащил деревянный трап, перебросил на самолёт, пришвартованный веревкой. Всё Виктор делал проворно, движения его были привычны и ловки. Разгрузились быстро. Самолёт развернулся, взревел всей мощью своего мотора и, набрав разгон, легко отделившись от воды, скрылся за хребтиной высокого леса. Стало тихо. Только собаки нарушали возникшую тишину. Они носились по поляне перед избой, разминая ноги, то и дело, вступая в мимолётные стычки. Это молодь, почуяв свободу, решила порезвиться.
Большая рубленая изба сидела на берегу, двумя окнами повернувшись к озеру и одним к впадавшему прямо за мысом ручью. Посередине избы стояла сваренная из толстого метала печка-буржуйка; под стеной слева и дальней - сколоченные из грубого теса нары, а над ними вздыбились матрацы, навешанные на натянутые веревки, чтобы продувало.
Правый угол был свободен, туда и перенесли свой скарб прибывшие рыбаки. Первым делом, как только управились с работой, Виктор прошёл в угол, закрывая окно своей габаритной фигурой, достал из-за пазухи увесистый, сверкнувший жёлтым металлом крест, умостив его на приноровленные для этого гвозди, перекрестился трижды, коснулся губами хладного металла.
- Не смотрите так. Здесь свои порядки. Хотите - креститесь, хотите - нет. Это дело каждого. Никто вас не неволит. Только знайте: здесь, на краю света - только мы и Бог. Всё! Здесь других помощников и охранителей нет.
- А что нам смотреть: я крещёный, Валерка крещёный...Я и молитву Отче Наш знаю, бабушка научила.., - смело изрёк Мишка.
- И я знаю, - Валерка подошёл к кресту, перекрестился. В след ему перекрестился и Мишка.
- Мне нельзя креститься, я - мусульманин, смущённо произнёс Рамазан, - но мама моя говорила, что у русских Бог крепкий, шибко помогает. Пусть и нам помогает, я только радоваться буду.
- Ну и лады, - будто подвёл итог Виктор, - только помните: на Бога надейся, да сам не плошай.
Виктор затопил печку, поставил видавший виды чайник. Прямо к стене у левого окна прилегал намертво пришитый плинтусом к бревну стол из доски сороковки. Мишка подергал его за угол. Стол стоял, как литой.
- Крепкий, - качнул он головой.
- Для себя делали, - сказал Виктор, похлопав по столу тяжелой дланью. – Та-а-ак, - сказал он с протяжкой, - здесь жить будем. Мамок тут нет - всё самим придется делать и готовить и стирать, и посуду мыть.
- Я берусь посуду мыть, - сказал Мишка, будто пытался опередить всех, чтобы не перебили; и все повернулись в его сторону. Самая противная работа, а он сам вызвался.
- Я люблю посуду мыть, - добавил он тихо, - и Виктор и его друзья Валерка и Рамазан еще больше удивились. Возникла пауза.
Эту странную и тихую привязанность к мытью посуды привила Мишке его бабушка. Будучи женой сына управляющего Благовещенским банком, высланного сначала в Красноярск, а потом в Туруханск, а оттуда уже в Игарку, она сопровождала мужа в лучших традициях жён-декабристок. Мужа Николая Михайловича Миррера расстреляли, а она, оставшись одна с детьми на руках, поселилась в крошечной комнатке одного из первых построенных бараков. Это потом её дочь стала артисткой, и они получили жильё попросторней. Часто сиживая за чаем, она рассказывала о своем житье-бытье в той «прошлой» жизни. Мишка слушал, открыв рот. «Ты друзьям не говори о том, что слышал» - повторяла она не раз, «нельзя сейчас – не время, потом как-нибудь детям да внукам расскажешь. Может время такое придёт…».
Но, чтобы к чаю приступить, нужно было вымыть посуду. Так было заведено.
- Ну, что Мишуля, время пришло чай пить, - сообщала она, принимаясь собирать со стола грязную посуду.
- Бабуль, я вымою, - говорил внук, принимая тарелки с рук бабушки.
- Помогай, помогай, внучек, я от помощи не откажусь. Быстрее управимся, раньше к чаю сядем.
И Мишка с удовольствием помогал бабушке, чтобы приблизить чаепитие, чтобы взять кусок сахару, расколоть его блестящими щипчиками, Бог весть как уцелевшими после стольких переездов, раздать женщинам: маме и бабушке, а они благодарно кивали головами, говоря всем своим видом: «вот какой у нас кавалер за столом». Не только думали, иногда слышал эти слова с горьковатым прикусом, слетавшие с бабушкиных уст.
- Нет у нас мужчин в доме, - горько констатировала бабушка, поднеся платочек к увлажнившимся глазам, - так, что ухаживай за нами, ухаживай.
За чаем бабушка часто вспоминала свою многотрудную жизнь.
- Я хочу, Мишуля, чтобы ты знал о своих предках. Они не были врагами народа, они не были врагами России. Деда твоего Николая Михайловича расстреляли не потому, что он вредил государству новому. Не вредил он и в заговорах никаких не участвовал. Он был совершенно мирным интеллигентным человеком. Высказаться мог, конечно, заявить, так сказать своё несогласие с революционным курсом, но и то только в своём кругу… Кто-то заложил, как сейчас принято определять наговоры. Оговорили его… А пуще всего не смогли простить ему новые власти происхождения благородного, да образованности. Они же, эти рэволюционэры, - (бабушка в слове революционеры всегда выговаривала буквы «е», как «Э») доброе, интеллигентское обращение к себе воспринимали, чуть ли не как оскорбление. Скажешь ему «господин» или «сударь», так он тебя сразу на мат возьмёт, да ещё и доложит, куда следует на такие неприличности.
- Мама, может не нужно это Мише…, - примется унимать бабушку испуганная Мишина мама
Мама обычно в такие минуты озиралась по сторонам, словно боялась, что сказанное здесь на кухне может просочиться сквозь стены. Она-то больше общалась с людьми и, конечно же, в большей мере осознавала опасность таких разговоров.
- Олечка, перестань так бояться – отбоялись уже, - успокаивала бабушка свою дочь, - с нас уже нечего взять, нас уже некуда высылать, и так живём на самом краю.
- Дети..., - тихо возражала мама.
Как много было в этом «дети».