Ионова М. Неправильные цветы 16+

Журнальный гид

Ионова Марианна Борисовна родилась в 1986 году в Москве. Окончила филологический факультет Университета Российской академии образования и факультет истории искусства РГГУ. Как прозаик и критик печаталась в литературных журналах. Автор двух книг прозы. Живет в Москве. 

Ионова М. Неправильные цветы : Повесть / М. Ионова // Новый мир. – 2023. - № 2. – С. 57 – 129.

Молодая, талантливая писательница сразу обратила на себя внимание поразительным умением наполнять текст поэтическими образами. Ее герои очень начитанны, умны, живут в скромных условиях, довольствуются малым, но не замечают серости будней. Темы повести «Неправильные цветы» во многом спорны, непривычны взгляду искушенного читателя, даже в чем-то запретны. Казалось бы, что плохого в  любви брата к сестре, возникшей с ее рождения? Но с годами братское чувство ушло, осталось влечение мужчины к женщине.  Ионова не позволяет себе рассуждать на такую скользкую тему, любовь остается платонической, развиваясь на фоне хаоса 90-х, крахе СССР, разорения и отчаяния.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести:

О деньгах родители при мне -  и при Коле, как он утверждал, -  никогда не говорили, впрочем, не говорили, возможно, и друг с другом. Думаю, мама считала эту тему, наряду со многими другими, вульгарной, так же как и широкоупотребительное «бомбить» в отношении того приработка, которым папа занимался по субботам. Я узнала об этом раньше, чем о том, что на самом деле по воскресеньям мама вовсе не оставалась дома, хотя и ссылка на дела по дому была правдивой -  вот только дома чужими.

В отличие от этого источника денег мамины заказы на вязание от меня не считали нужным скрывать -  причина понятна, из-за чего причина самой причины понимания не заслуживает. Моя школа находилась через квартал от дома; когда я пошла в шестой класс, мама устроилась туда вести уроки труда. Приходящей няней мама в семьи с детьми-дошкольниками (не старше — принципиальное условие) нанималась, начиная с моих лет четырнадцати и вплоть до того времени, когда эта работа стала ей не по силам.

Вот, после трезвона к окончанию школьного дня, я выхожу на волю, и мама высматривает меня из-за угла ближайшего жилого дома, держа за руку какого-нибудь своего питомца. Вот ее взгляд успокоился на мне, временно успокоив и ее, и оба, мама и ее подопечный, деликатно мне машут. 

Я догадываюсь, почему они прячутся за углом и не встречают меня в открытую, — мама не хочет смущать меня перед соучениками и педагогами. Смущать не как четырнадцати-, пятнадцати-, шестнадцатилетнюю, которую после уроков «забирают», отнюдь нет, -  а как дочь няньки. Мысленно я всякий раз говорю маме, что, если какие-нибудь снобы и презирают это ремесло в наши дни, то у нас таковые не учатся и не преподают. Вслух я не бережу «вульгарных тем». Мама-нянька и папа-«бомбила» у меня по умолчанию, как и деньги в доме.    

Когда я родилась, маме было сорок. Перестройка, а затем обрушение в пыль ветхой системы опередило непритязательные мечты моих родителей. Там, где им рисовалась бережно и благоразумно переустроенная выгородка мироздания, подновленная, но обжитая галактика, с мягко лучащимся ликом академика Сахарова в середине вместо прежнего давно остывшего солнца, - там клубилась первозданная мгла и безвидный Хаос равнодушно выплевывал своих исчадий. Перед смрадным зевом одного из них и обнаружила себя мама, без возможности сразиться или повернуть назад. Могла ли она, предстоя этой хищной глотке, хладнокровно перебирать стратегии выживания? И мама схватилась за первую же - считать до-мировое чудовище новорожденным миром. Принять как догму: нет и не будет другого Космоса, кроме Хаоса.

В этот мир-Хаос она вступила с глухотой сына, смертью свекрови и уязвимым почти младенчеством дочери. И, как если бы она внесла в него глухоту, смерть и уязвимость, те не отставали от нее ни на шаг, забегали вперед, а потому ей казалось, что они повсюду. Глохло то, что прежде отзывалось; умирало то, что еще вчера было крепким, а все, что еще не успело окрепнуть, обнажало свою уязвимость. Отсчет мира-Хаоса пошел вместе  с Колиной глухотой - разве мог он маму хоть чем-то обольстить, и разве могла она хоть в чем-то на него положиться?

Потому не космогония в своих муках мучила и ее, проверяя на прочность, - нет, это долгожданный новорожденный измывался, доказывая, насколько не угодивший ей старый мир против него сущая пастораль. Это из его утробы вырывались демоны один мерзостнее другого, и самые злокозненные и отвратные из них звались Криминал и Секс. И Танатос, что маячил за первым, не был так страшен, как Эрос, на воплощение которого претендовал второй.            

После бабушкиной смерти мама ушла с работы, лишь бы не пришлось обрекать меня на детский сад и не предоставлять Колю его глухоте. Решение это далось ей тем легче, что в институте перестали платить зарплату, и тем труднее, что платить было фактически не за что. Мама затворилась в четырех стенах один на один с миром-Хаосом, один на один с его жерлом - телеэкраном. Оттуда и вылетали демоны, и не смотреть туда мама не могла. Где бы она взяла ярость, чтобы проклинать Хаос, если бы не всматривалась каждый день в самое его нутро? Среди олицетворенных кошмаров, которыми пестрели пресса и телевидение 90-х, на первое место выдвинулся для мамы сексуальный маньяк — этот кентавр Секса и Криминала. 

Мама говорила просто «маньяк», то ли ради краткости, то ли щадя собственное целомудрие и мое неведение зла. Маньяк подстерегал меня уже у лифта в нашем подъезде, а потому не помню, чтобы лет до четырнадцати я переступала порог квартиры без мамы. Что касается школы, то мама меня отводила туда и забирала оттуда до самого выпуска. Студенткой я обязана была звонить маме в течение дня трижды. Первый раз — перед началом лекций, что я на месте, второй раз — выйдя из здания университета, что еду домой, третий раз — с дороги, что все благополучно и скоро буду опять-таки на месте, уже на другом, еще более безопасном, по сути, единственном полностью безопасном месте в так и не вылущенной из хаоса вселенной. Но этот контроль не обременял меня, поскольку я не чувствовала его как что-то внешнее. Распорядок моей жизни, на который когда-то повлиял мамин ужас перед миром, где каждый отвечает сам за себя, органически врос в саму мою жизнь, в меня, плотно пригнанный там, внутри, к унаследованным от папы робости и нелюдимости.

Восставал ли папа против такой опеки, потакавшей моему характеру и углублявшей мое одиночество? В любом случае, вряд ли достаточно бурно, чтобы мама воспринимала его восстание как восстание. Бурно восставал Коля, но в бурности у него тонула правда мятежа. Мама даже не вступала в схватку, а просто махала на него рукой, брезгливо морщась. Коля шел наперерез, когда требовалось защитить не только мою «свободу», но и, как ему казалось, мое достоинство.

Я была вполне смирной и послушной и — до школы — не давала повода кричать на себя. В школе я и мама столкнулись с одним моим, прежде не имевшим случая проявиться, свойством. Я давно умела читать, говорила длинными сложными фразами, была любознательной — не более, но и не менее любого ребенка моих лет, не большей и не меньшей тугодумкой или непоседой, чем средний дошкольник. Но при всем том я словно бы не могла учиться. В пространстве обучения, не реальном, как школа, а умозрительном, где есть то, что нужно усвоить, и тот, кто должен усвоить, в пространстве этом я терялась. Я терялась в классе, когда учительница объясняла тему и когда затем спрашивала по теме. 

Я терялась наедине с домашним заданием. Терялась почти буквально, меня будто выключали или удаляли, я не могла сообразоваться с предъявленной необходимостью, не понимала, чего от меня хотят. Я не была завзятой фантазеркой, поглощенной своими вымыслами вместо суффиксов, приставок, числителей и знаменателей. Я не была из тех, кто «витает в облаках», ибо слишком тонкой духовной организации для суффиксов, приставок, числителей и знаменателей. Я не была скрытым гением, скучающим среди всего этого рутинного убожества. В моей особости не было ничего от избранности. Речение о тех, кто смотрит в книгу и видит там овеществленное ничто, символизируемое тремя затейливо сложенными пальцами, описывает меня как нельзя точно. Я сидела над книгой в оцепенении внутренней пустоты, длившемся для меня бесконечно — ведь внутренняя пустота неисчерпаема.