Муравьева И. Повесть о Белкине 16+
Журнальный гид
Ирина Лазаревна Муравьева (урожденная Штайнмец) - известная российско-американская писательница, переводчица, литературовед, редактор и издатель. Автор 7-ми романов, 15 повестей и сборников малой прозы, а также более 50 рассказов. Сильнее всего на ее прозу повлияли Лев Толстой, Иван Бунин и Владимир Набоков. С 1985 года живет в США, Бостон.
Муравьева И. Повесть о Белкине // Дружба народов. – 2023. - № 2. – С. 75 – 111.
Прозу этой писательницы недаром называют искрометной, - каждое новое произведение вызывает споры, читается с интересом, комментируется со страстью – вобщем, никого не оставляет равнодушным. Муравьева описывает эпоху, в которой ей жить не приходилось, но делает это так, что и читатель чувствует себя причастным происходящему. В новой повести Ирина Муравьева главным персонажем выводит Ивана Петровича Белкина, и читатель с удивлением понимает, что это знакомый ему с детства персонаж. Тот самый Белкин, чьи повести мы изучали в школе, а автором был А.С.Пушкин. Писательница раскрывает тайну происхождения Белкина, делая это на языке пушкинской эпохи.
Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести:
Прежде всего не мешает сказать, что Иван Петрович Белкин был весьма неспокойного и чувствительного характера, и это с самого младенчества препятствовало его счастью. Он был бы и рад родиться таким, как большинство его приятелей, людей благородных, но несколько грубых, однако же нет, не родился. Тревога съедала его. Особенно утром. Проснётся, бывало, он на Подкопаевском, в квартирке, которую нанял в столице, и сердце стучит прямо в горле. Столица наводила на Ивана Петровича то страх, а то дикий какой-то восторг. В деревне ведь как? Там всегда кто-то рядом. Вон маменька вяжет салфетку, вон кошка, вон няня. А здесь, в Подкопаевском? Нет, здесь всё другое. Постепенно Иван Петрович привык, втянулся в столичную жизнь, и странно, что он вдруг приехал обратно в деревню, где вскоре и умер в безвестности.
Не будем, однако, спешить и заглянем в недавнее прошлое. Невинность свою Иван Петрович потерял за полгода до того, как перебрался в столицу, и случилось это дома, в деревне, по восемнадцатой весне его. Будучи неисправимым мечтателем, он уединялся в лесу и в полях, бродил по цветущим лугам, дышал речной свежестью, и люди ему не мешали.
Однажды, часов эдак в десять утра, когда вся природа трепещет от света, разлившегося по стволам, по клейким листочкам и всем её жилочкам, а птицы поют куда жарче и громче, чем даже певцы в самом лучшем театре, и нету не только что зла на земле, но даже намёка на зло нигде нету, лежал наш герой в тонкой белой сорочке и тихо дремал под задумчивой кроной столетнего дуба. Вдруг шорох его пробудил. Шагах в трёх от дерева увидел он женщину. Глаза её были зелёного цвета, такого зелёного, — впору зажмуриться, и уж до чего хороши! Большие, в пушистых, как пчёлы, ресницах, и веки казались немного зелёными, как будто зрачки разлились под их кожей. Раскинувшийся в мураве спящий юноша, должно быть, привлёк любопытство красавицы. Она наблюдала за ним с интересом, но, кажется, вовсе его не стеснялась. Он тут же вскочил и, одёрнув сорочку, её поприветствовал. Она не сказала ни слова и только слегка наклонила в ответ свою шею, блестевшую влажно от пота. День жарким был, душным, — губернское лето.
— Откуда ты? — сильно робея, спросил он.
— Я? Да из Нефёдова, — спокойным и ласковым голосом сказала она. — Иду по грибы. А ты барин, кажись? Зареченский, что ли?
Крестьянка несла кузовок на верёвочке.
— И много ли нынче грибов?
— Искать, — так найдёшь, — отвечала она.
Ему показалось, что в этих словах была укоризна его барской праздности.
— Вчера нездоровилось, вот задремал.
— А мне что с того? — возразила крестьянка. — По мне ты хоть дрыхни весь день.
Испугавшись холодного её тона, Иван Петрович сказал первое, что пришло на ум:
— Воды нет напиться?
Она удивлённо блеснула глазами:
— Глухой али как? Вон ручей-то шумит.
И тут он услышал, как громко, настойчиво шумит совсем близко ручей.
— А жарко и впрямь, — усмехнулась красавица и, плавно раздвинув высокие травы, шагнула к ручью, живо села на корточки, и кончик косы закружился в воде.
Она принялась жадно пить, и каждый глоток её сопровождался таким упоительным звуком, что сердце Ивана Петровича теперь уже не колотилось, как прежде, а бухало громче, чем колокол в праздник. Он тоже хотел было встать на колени, но зеленоглазая оборотила лицо к нему, щурясь немного от солнца, и молвила прежним ласкающим голосом:
— Почто ж ты не пьёшь?
Он, не отвечая, припал пересохшим в волнении ртом к сияющей этой струе и с надеждой взглянул на крестьянку. И тут словно дьявол вселился в обоих. Зажглось всё внутри: от затылка до пят, и оба они очутились в траве, где мелко цвели золотистые лютики.
Пропала невинность, и сладкие грёзы, которые часто смущали его, особенно зимним метельным рассветом, когда, завернувшись в своё одеяло, лежал он и думал о будущей жизни. В этих грёзах Ивану Петровичу всегда мерещилось одно и то же. Он видел высокую стройную барышню, похожую то на Софи Друбецкую, то вовсе нисколько и не на Софи, но женщину, старше немного, вдову, Авдотью Андревну Румянцеву, всегда очень бледную и всегда в чёрном по случаю вечного траура. И рядом с ней — то с быстроногой Софи, то с томной Румянцевой — он чувствовал живо себя самого, с высокой зажжённой свечою в руке, взирающего на отца Никодима с густой сеткой тёмно-малиновых веточек на старческой коже, и тут же восторженно переводящего глаза на невесту под пышной, как пена, фатой. Семейная жизнь представлялась ему одним только праздником. Включались, однако, картины сражений, когда он, схватив ярко-красное, мокрое от крови убитого маршала знамя, бежал на врага, увлекая солдат, геройски спасая царя и Отечество. Но эти картины сменялись другими. Вот он возвращается, мчится в коляске, въезжает во двор, и навстречу ему сбегает с крыльца дорогая супруга и с нею ватага нарядных детишек. Она как подкошенная припадает к широкой груди его, плача от счастья, а детки, отталкивая друг друга, стремятся как можно теснее прижаться к мундиру, пропахшему дымом и порохом.
Теперь же, потеряв невинность, Иван Петрович вовсе перестал мечтать. Простая крестьянка, точнее, рабыня, так им завладела, что он вмиг забросил учёные книги, а ждал только жгучей минуты свиданья всё в той же прохладной дубраве.