Владимир Лим. Пылающий 16+

Журнальный гид

Владимир Ильич Лим – прозаик, журналист, родился в 1948 году в посёлке Кировский Соболевского района Камчатской области. В 1966 году окончил школу № 7 в Петропавловске-Камчатском, затем Литературный институт.  Работал в газетах «Камчатский комсомолец», «Камчатская правда», «Комсомольская правда».  Автор книги «Горсть океана» (2016), «Цунами» (2022).

Владимир Лим. Пылающий : Роман // Дружба народов. – 2023. - № 9. – С. 7 – 117.

Обычно действие книг писателя разворачивается на Дальнем Востоке или Камчатке, в маленьких поселках.  Но роман «Пылающий»  посвящен современному Крыму.  Сюжет наполнен мистикой, что придает обычной истории флер загадочности. Беременная журналистка  расследует похищения женщин, в которых явно прослеживается украинский след.  Все достаточно банально: ее вместе с группой других женщин берут в заложники и запирают в пещере, угрожая взорвать, при невыполнении требований террористов.  Здесь и начинается мистическая линия сюжета: пещера, в которой происходят события, оказывается живой, и помогают найти выход видения еще не рожденного ребенка журналистки.  Довольно много места Владимир Лим отводит философским рассуждениям о смысле жизни женщины  после убийства не рожденного ребенка, о возможности получить прощение.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из романа:

Стала чувствовать себя как-то странно, сейчас я к этому привыкла, но тогда, осознав впервые, даже испугалась, — то был суеверный и бессильный страх. И дело не в начавшейся беременности, это лишь совпадение: признаков беременности — тошноты, головокружения, звона в ушах, неудержимого животного аппетита — и ощущения неизбежности всего происходящего.

Чувство такое, будто всё стремительно и неотвратимо меняется вокруг — столкнули в пропасть, и я лечу, и в то же время стою на краю, вижу, как лечу, такое раздвоение. Меня же тошнит, я ем жадно, много; сплю, всё время чего-то хочу — не дела, не книг, не стихов, а есть. И в то же время будто не меня тошнит, а другую, и за нею наблюдаю — с предубеждением, осуждая, не любя.

Стала обострённо чувствовать запахи, миллион оттенков, запахи преследуют, как будто вспоминаю постоянно; стала осязать кожей — тепло, холод и тысячу отличий между ними. Прикосновения — как удар, как грешное.

Что-то просыпается, раскрывается, как цветок, как ручной зверь, таившийся во мне, в светлой темнице долгие годы.

Иногда чувствую себя болезненно слабой, может, от его любви?

Хочу быть хорошей для него.

Так хорошо, и ничего нет, только свежесть пола, солнце в пустых ярких комнатах, чистое тепло с еле слышным запахом краски — тёплый праздничный запах новоселья. Когда иду коротким тёмным коридором, ногам становится холодно, но почувствую спиной тёплую руку Ёси — и всё хорошо.

В первый день мне не понравился вид из окна: там, в конце улицы, перед лугом был бревенчатый крепкий дом в ветхих резных наличниках, я подумала — чужой,  и в окне чьё-то чужое неясное лицо, как тень прошлого. Потом из дома вышел старик и сел на высокую скамью.

Я встаю поздно и всегда вижу старика сидящим, и теперь мне кажется, что он никогда не покидает скамьи.

Чувствую, становится холодно спине там, где была тёплая рука Ёси. Я опять забыла о нём! Он улыбается, но странная у него улыбка сейчас; когда он так улыбается, мне делается грустно, я не понимаю, но чувствую что-то в ней — не плохое, нет, во всём, что относится ко мне, чувствую любовь, но всегда с любовью бывает ещё что-то, странное, чужое — не ко мне.

Я ревную?

Он стоит с обвисшими хлопчатобумажными крыльями рубашки, со странной улыбкой на устах. С лёгкой болью вижу я не любовь и то, что не ко мне.  Он поднимается на порожек, становится рядом, близко, и я понимаю вдруг, что звала его, не осознавая. 

Теперь кажется странным, что дом Елисея показался мне таким холодным и чужим.

В тот день Иосиф ушёл на привокзальный рынок, а я почувствовала тошноту, запах яичницы, вышла в сад; и луг, освободившийся от снега, позвал меня.

Когда проходила мимо, старик быстро и неожиданно обернулся, будто клюнул, как большая худая птица. Вспомнила детское: из глубины двора на меня смотрит круглыми злыми глазками серый хромой журавль с подрезанными крыльями. Там, в нелюбимом детстве, он мне снился человеком; и, что странно, как птицу, я понимала журавля и любила, а как человека — боялась.

Старик торопливо спросил: «Ты с Камчатки? Сказали, журналистка, знала моего Елисея».

«Какого Елисея?» — испугалась я.

«Елисея Аренского, погиб он три года назад!» — уточнил старик.

Я покраснела, молча, быстро повернулась и пошла прочь. Было так больно, словно предала их всех: Елисея, старика Аренского…

Этот детский страх перед грозой: неведомые силы с грохотом и гневным сверканьем раздирают необъятные небеса, смыкается кольцо неотвратимой судьбы.

Я вбежала в дом, закрыла окна, двери и села на порожек. Было что-то ужасно горькое в том, что, уехав так далеко, я встретила отца Елисея, и им оказался первый встречный, который заговорил со мной. 

Серафим сказал, что Иисус и пророк Елисей — братья, а я задумалась, как это может быть, ведь между ними пропасть в девятьсот лет. Или там, откуда он, время ничего не значит и отец их един, и имя ему Космос?

Пророк Елисей одним взмахом милотью остановил Иордан и перешёл реку посуху, накормил двадцатью хлебами сто страждущих, воскресил ребёнка, очистил щепотью соли отравленные ключи в городском колодце Иерихона.

Но этот мудрец, проповедник единобожия, так и не стал мессией, хотя владел умами не только иудейских царей, но и народов.

Странным образом идею единобожия почти тысячу лет отвергали не только цари Рима, но и императоры, хотя она как нельзя более соответствовала идее единовластия.

И кто тот гениальный пиарщик, переписавший Ветхий Завет, сложивший пазлы в великую картину, в центре которой сакральная жертва и бессмертная идея сострадания? С тех библейских времён по сегодняшний день ни один государственный переворот не обходится без убийства и вознесения пророков. А недавняя революция в соседней стране насчитала их целую сотню. Почему не девяносто девять или сто десять небесных воинов? 

Жду малыша, он приходит не всегда; боюсь, а вдруг не придёт совсем?

Он приходит вместе с болью. И потому он для меня — забирающий боль.

Впервые я встретила его у этого пруда, на плотине, со старой бамбуковой удочкой в руках. На нём была длинная простая хлопчатобумажная, а может, льняная рубаха, мокрая, ниже колен, должно быть, от утренней росы. И от него исходило тихое, до слёз, очарование, оно было как утренний мягкий свет, и я вдруг поняла, что знаю его, знаю давно, и что он был всегда, как и всё вокруг: этот овраг с ручьём, эта деревня с колокольней и это поле с могучей сосной. И без него, возможно, весь этот мир исчезнет, оставив только боль.

— Как тебя зовут? — спросила я, улыбаясь.

— Серый, — ответил малыш, не глядя на меня, пытаясь привязать к леске мелкий, на карасей и уклеек, крючок.

— Серый — это значит Серёжа?

— Нет, Серафим, — ответил малыш, поднимая на меня глаза, обнимая тёплым ангельским взглядом.

У него не получилось привязать крючок. А я помнила от папы простой узел — обмотать цевьё три раза, просунуть в петельку и затянуть.

Серафим всегда стоит близко, рядом, должно быть, тоже боится — вдруг уйду.  Он и у пруда садится поближе, касаясь.

Караси в пруду двух цветов: серебристые и, редко, попадаются золотистые;  выудив такую рыбку, малыш счастливо смеётся, целует её украдкой и опускает в ведёрко. Караси бьют хвостами, поднимая брызги, стараются выпрыгнуть на берег. Они живучие, могут плавать в ведре несколько дней.

Серафим несёт ведро к плотине, изогнувшись под тяжестью, откинув руку на сторону, острая лопатка ходит под белой тонкой туникой, тревожно оглядывается на меня. Нести не даёт, кричит: «Я сам!» Он очень самостоятельный, не любит, когда помогаю. Очень сильный и добрый.

Малыш долго выпускает рыбок, каждую отдельно, пряча в маленьких ладошках, что-то шепчет и целует.

«Двадцать один!» — кричит от плотины.

Невозможно объяснить, но с тех пор, как он и боль приходят ко мне, самое глубокое чужое прошлое открывается ярче моего вчерашнего дня…

Это он мне раскрывает время?