Геннадий Воронин. В шкафу 16+

Журнальный гид

Геннадий Воронин родился в Москве в 1993 году. С отличием окончил Российскую академию народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ. Работает руководителем проектов по развитию бизнеса в «Яндексе». Выпускник литературных курсов Creative Writing School (мастерская Ольги Славниковой).

Геннадий Воронин. В шкафу: Повесть / Воронин Геннадий // Знамя. – 2024. - № 12. – С. 48 – 70.

Геннадий Воронин молодой, начинающий автор, но его повести и рассказы уже заметили, и  одобрили и читатели и маститые писатели. Наставник Воронина – популярная писательница Ольга Славникова призналась, что с нетерпением ждет выхода первого романа Геннадия, так как давно отмечает его растущее мастерство. В повести «В шкафу» показана слепая материнская любовь, способная если не сдвинуть горы, то полностью оправдать поступки взращённого ею чудовища. Валентина Ивановна воспринимает своего взрослого сына только как маленького мальчика, требующего ее постоянной заботы. Сын убивает человека, но мать не принимает правды, постепенно сходя с ума.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести:

Валентина Ивановна ощущала, что физически связана с Антошей. Казалось, тонкая золотая нить тянется от макушки сына, к теплому шару из света и меда в ее животе. Солнечная нить позволяла осязать Антошиными ручками — шарить в прелой листве, сжимать скользкие каштаны, холодящие ладонь, настойчиво разминать ребристый пластилин, раскатывать по столу липкие колбаски; Валентина Ивановна видела его глазками — следила, как паровозик из Ромашкова, приплясывая, тянет поющие вагончики вдоль голубых нив и берез, наблюдала за рыжей белкой, подбирающей зеленый желудь в тихой дубовой роще на окраине парка. Иногда чудилось, что даже память у них одна — воспоминания тех лет вспышками, точно детские.

Ночами, когда Антоша засыпал, Валентина Ивановна подолгу сидела в изножье раскладного дивана, перебирала нежные детские пальчики, маленькие и круглые, будто горошины. Хотела проникнуть в его сон, узнать, как он там? Улыбнувшись, вспоминала прошлое лето — дача, тенистая беседка, увитая лимонником, ледяной квас… Но все равно жарко. Земля сохнет, хоть поливают дважды в день. Володя зажимает пальцем шланг, вода прыскает веером, и в ней сквозит радуга. Вдруг крик с крыльца — Антоша. Выбежал в одних трусиках, прижимает к груди игрушку, лохматую длинноногую обезьяну и горланит: “маминшын, маминшын”. Только к вечеру догадались, что это значит “мамин сын”. Володя тогда расстроился, долго молчал, курил, сбивал пепел грязным пальцем. Ну ты чего, родной, разве можно на такое обижаться?

Под утро Антоша прокрадывался в родительскую спальню — перебирался через узкий подлокотник старого, истрепанного дивана, нырял под одеяло, расталкивал родителей и, пригревшись, засыпал. Иногда Антоша обнимал мать, детская его рука казалась тяжелой, мужской. Спросонья чудилось — это Володя, и Валентина Ивановна удивлялась, когда, перевернувшись на другой бок, обнаруживала в кровати только похрапывающего сына. Муж тем временем уходил в детскую — волосатые ноги свисали с кроватки, как в плацкартном вагоне. Потом шутил, разводя кофе в любимой красной чашке.

— Вот малой, переложил отца на Прокрустово ложе, хоть лапы отрубай, — и, помолчав, грустно добавлял: — Но оставаться, Валь, невозможно. Лягается как бешеный жеребенок. Нет, даже как конь!

Валентина Ивановна не понимала мужа. Казалось, Володя наговаривает, в прищуре его глаз сквозило что-то лживое. Напускная печальная гримаса попросту раздражала — нашелся Пьеро. На любое мужнино недовольство Валентина Ивановна строго, по-учительски, цыкала. Обычно спорили на кухне — становилось душно, зеленый эмалированный чайник плевался, выкипая на газовой конфорке.

— Володь, не надо ревновать к ребенку. Ты взрослый мужик, потерпи.

— Валюш, пойми, это ненормально, — ныл Володя.

Валентина Ивановна чувствовала, как едкая, бурлящая злоба вскипает белой пеной — перетекает через край, будто сбежавшее молоко. Отхлебывала приторного чаю, обязательно обжигала язык, чертыхалась и по десятому разу объясняла, насколько глупо ревновать к трехлетке.

Она не видела ничего странного в том, что ребенок на весь вечер занимает красное просиженное кресло под торшером — Володино место для подготовки к лекциям. Муж хмурился, неохотно садился на пол: за столом, в углу, не хватало света. Скрючившись, читал распечатки английских статей, шуршал страницами массивного словаря, записывал что-то в общую тетрадь с зеленоватой обложкой, будто сделанной из куска брезента.

Володя никогда не спорил с сыном, а уж тем более не ругался и не отвешивал звонких затрещин, какими в детстве гонял Валентину Ивановну ее отец. Казалось, ребенок представлялся ему чем-то лабораторным — мицелием, раскинувшимся по чашке Петри, или хилым ростком с бледненьким тонким стеблем, — тронешь, и сломается.

По выходным Володя заваривал кружку душистого травяного сбора, включал видеокассету и устраивался на диване. Валентина Ивановна гасила верхний свет, садилась рядом, прижималась к мужу. На черном экране колыхалась серебристая рябь, накатывала напряженная музыка, знакомый гнусавый голос долго перечислял имена актеров, объемная надпись “the terminator”, блеснув, уплывала вглубь кадра. Антоша, часто игравший рядом, подходил к отцу, тыкал пальцем в его фаянсовую чашку, напоминавшую небольшой цветочный горшок, и строго говорил: «Отдай». Не в силах сразу осмыслить услышанное, Володя потирал подбородок, изумленно глядел на сына, потом на жену. Тем временем голый Шварценеггер требовал одежду у трех размалеванных панков. Антоша вторил терминатору. Валентина Ивановна прервала напряженное молчание.

— Володь, ну что тебе, сложно? Он ребенок.

В бледном отсвете телевизора рассерженный Володя виделся то ли вампиром, то ли монстром Франкенштейна — схватит и разорвет. Валентина Ивановна примирительно гладила мужа по костлявому плечу. Он ставил кружку на лакированный деревянный подлокотник, надолго уходил в ванную. В двушке, сжавшейся до нескольких квадратных метров, слышался шум воды, бурление сливного бачка и глухое, раздраженное ворчание.

Скоро Володя лишился привычного места за кухонным столом, и теперь был вынужден поворачиваться, чтобы переключить канал телевизора, бубнящего в углу подоконника. По ночам Антоша приходил все раньше. По-хозяйски плюхался между родителями, широко раскидывал руки, ворочался, канючил и, в конце концов, вытеснял чутко спящего отца в соседнюю комнату. Валентина Ивановна уговаривала его вернуться к себе в кровать, но Антоша только хныкал.

Через несколько месяцев, в субботу, промозглым мартовским днем, когда холодное солнце безуспешно плавило серые сугробы, Примаковы собрались в Калининский парк. Давно обещали Антоше лошадок, и вот наконец выдались свободные выходные. После завтрака Володя отправился прогревать машину. Валентина Ивановна осталась с Антошей, который в последнее время одевался без помощи взрослых — брал у матери вещи и улепетывал в свою комнату, где упорно возился с колготками, водолазкой и дутыми «гуляльными» штанами. В этот раз он вышел через пятнадцать минут — водолазка наизнанку, толстыми, нитяными швами наружу, штаны задом наперед. “Нет, уж, дорогой” — подумала Валентина Ивановна и попыталась схватить сына за воротник. Началась погоня, после нескольких кругов по комнате раскрасневшийся Антоша споткнулся о штанину и повалился на пол. Битва была проиграна. Валентина Ивановна злилась, пыхтела и внезапно поймала себя на том, что натянула колючие колготки сыну до груди.

Заведенная машина стояла напротив подъезда, выхлопная труба мелко подрагивала, чадила, а Володя курил, присев на багажник. Антоша вырвал руку, рванул с крыльца, закричал: «Папа, папа». Володя посмотрел удивленно, еще так странно поднял брови, будто впервые понял, что это его семья, и испугался. Валентине Ивановне вдруг стало зябко — то ли от весенней прохлады, то ли от странного, тревожного предчувствия.

В парке Володя посадил Антошу на усталого пони, заплатил грузной, угреватой девушке в ярко-красном комбинезоне. Та поправила стеганую подкладку, торчащую из-под седла, велела ездоку приготовиться, взяла лошадку под уздцы и медленно повела вокруг большого пруда. Володя отвернулся, снял кожаную, авиационную, ушанку, распахнул громоздкий пуховик. На секунду показалось, он напряженно думает — бледное, сосредоточенное лицо застыло, точно посмертная маска.

Две точки, красная и коричневая, ритмично двигались по дальнему, теневому, берегу пруда. Серая Антошина курточка сливалась с грязным снегом, стволами берез и мелькнула лишь на повороте, когда пони вышел на солнце.

— Интересно, у Антоши ручки не замерзли держаться? — взволнованно спросила Валентина Ивановна, сняла варежки и принялась растирать ладони, будто тепло могло передаться сыну.

— Долго им? — тихо спросил Володя.

— Да вот же, — ответила Валентина Ивановна, махнув в сторону густого, изумрудного, ельника на левом берегу пруда, — подходят.

Володя нервно кашлянул в кулак, потом вытер отчего-то взмокший лоб, процедил — хочет серьезно поговорить. Мелькнула лихорадочная мысль: неужели все? Не зная, куда смотреть, Валентина Ивановна опустила глаза — под ногами расползлась черная лужа, будто мазут расплескали.

— Валюш, не могу больше. Ребенок, ответственность, отцовство, семья, — монотонно перечислял Володя, — не мое, не приспособлен.

Валентина Ивановна оцепенела, ноги вросли в землю, губы склеились. Невдалеке, за мужниной спиной, показался грустный пони — длинная, взъерошенная, как у подростка, челка, маленькие, семенящие шажки. Чужой мужчина тем временем тряс ее за плечо, продолжал открывать рот, но звуков не было. Бледный, с раздувшимися ноздрями и клочковатой щетиной. И что ему надо? Донеслись, приглушенные, незнакомые слова: «алименты», «развод». Потом звонкое, губное «тпру» — справа остановилась лошадка.

Казалось, чтобы очнуться, надо посильнее тряхнуть головой. Но наваждение не исчезло. Смеющийся Антоша тянет к ней ручки — значит, это по-настоящему. Вцепилась в комбинезон, стянула сына с пони, и, сдержав стон, прошептала: «Пойдем».

— Как же папа? — пискнул Антоша.

Дернула за рукав.

— А он тебе на самом деле не папа.

Пронзительный крик, доходящий до ультразвука, — казалось, сосульки полопаются. Хотелось, чтобы сын замолчал. Шикнула, а он заорал еще сильнее. Сморщенная, горбоносая старушка укоризненно качает головой — так похожа на маму, что захотелось оправдаться за ревущего сына. Антоша упал на колени. Проволокла несколько метров, а потом дала размашистый подзатыльник, кажется, впервые в жизни. Закричала:

— Ну-ка заткнулся, гаденыш.

Антоша притих. А самой больно — будто в сердце током ударило.

Ничего, сынок, когда-нибудь ты поймешь. Не грусти, что мы остались вдвоем и нет больше папы. Справимся. Вместе с ноющей болью Валентина Ивановна чувствовала облегчение — им с Антошей, наконец, станет спокойнее, проще.

Так и случилось. Развод, а после — десять счастливых лет, полных нежности, терпения, самоотверженной любви. Как можно было ожидать, что Антоша сперва перестанет ее замечать, а потом решит бросить институт ради службы в армии?

Армия. Страшное слово, грянувшее две недели назад, когда сын вернулся домой обритый наголо, и объявил — собирается уйти в ближайший, осенний призыв. Представлялся серый плац, Антоша в ряду бритоголовых мальчишек, равняющихся на флаг. Белый, синий, красный — бледная кожа, синяки и кровавые следы от пуль. Было понятно, служба закончится цинковым гробом в холодном морге или сына изувечит лютая, беспощадная дедовщина. В тот вечер Валентина Ивановна плакала, а Антоша твердил, что у него нет другого выбора, и что ему пора перестать быть сосунком, и, наконец, оказаться среди настоящих мужчин.