Сагоян А. «Мосты горят» 18 +
Журнальный гид
Анаит Сагоян родилась в Санкт-Петербурге. Девяностые и нулевые провела в Тбилиси. Эмигрировала в Германию, где и занялась прозой. Печаталась в литературных журналах «Лиterraтура» и «Берлин. Берега». Живет в Берлине. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Сагоян Анаит Мосты горят : Роман // Дружба народов . – 2020 . - № 2 . – С. 8 – 78.
О 90-х годах в России написаны книги, сняты фильмы, живы свидетели происходившего. А что в 90-е было в странах бывшего СНГ – известно мало, или вообще ничего, если вы на тот момент не жили там. У Анаит Сагоян детство главного героя Сандрика и его взросление пришлось на 90 года в Грузии. «Мосты горят» - будущего еще нет, все рушится на его глазах. Мать умирает, отец создает другую семью, государство в судорогах распада. «Не дай Вам Бог жить в эпоху перемен» - эта восточная мудрость вполне может стать эпиграфом к роману.
Предлагаем вашему вниманию отрывок из романа «Мосты горят»:
— Она точно не умерла, — шептались испуганные люди, окружившие ее криво замершее на дробленом асфальте тело.
— Она не умерла, — подтвердили позже врачи и подключили к аппарату искусственного дыхания.
Грузия впала в глубокую кому. Неспособная ходить на собственных ногах, она свалилась, едва ли сделав несколько самостоятельных шагов, сломала себе позвоночник, расколола голову и просто застыла, скрученная так неизящно, что голливудский кинематограф подобный дубль с телом не одобрил бы: там у них грация, легкость, там нужно правильно ногу под себя поджать и согнуть руку в локте. Голову боком и по возможности вздернуть подбородок, как на полотнах Возрождения.
У смерти был запах сырости, скрип полуоткрытой двери и маячащий свет керосиновый лампы. Подползающая смерть мерцала безразмерной и бесформенной жалостью умирающих к себе. Жалостью к себе тех, кто остались живы. И Сандрик впервые пожалел себя, когда Миша, отец, ушел из семьи, а потом — когда не стало Инги. Тогда, в детстве, когда он остался один, ему всегда казалось, что луна смотрит на него глазами матери. Уже больной раком. Уже ускользающей. Что нет ничего более очевидного, чем этот полуоткрытый рот, распахнутые беде глаза и свет. Желтый, скачущий свет, который источала Инга, утекая в смерть из-под мятой простыни и затягивая за собой лакуну.
Миша всегда мечтал о кресле-качалке. Так всем и рассказывал при любом удобном случае: во время застолий, кухонных посиделок, встреч с одноклассниками. Или когда сосед поднимался одолжить до получки. В те годы мечтать о кресле-качалке было таким чудачеством, что мало кто решался проявлять любовь к этому греховному миру комфорта, растлевающему жесткое и натруженное до мозолей тело. И Миша, только и ждавший печального исхода всемирного заговора и вынужденного переселения людей в пещеры, упивался этой маленькой прихотью, которую мог себе позволить: помечтать о чем-то столь прекрасном и в его случае финансово неподъемном, чтобы только всех удивить. Объявив о своей несменной мечте в очередной раз, он обычно откидывался на спинку стула и горящими глазами оглядывал слушавших. Миша с наслаждением вбирал в себя их недоумение и прощение маленькой слабости человеку, готовому в любой момент начать добывать еду копьем, потому что «к этому все идет». Но, озвучив мечту, он ею пресыщался. Она серела, теряла тепло, как мертвеющее тело, пока он снова не вдыхал в нее жизнь на очередной посиделке. Миша так и жил — от озвучки до озвучки. Это помогало ему ждать великого, печального и уже неизбежного переселения народов обратно в пещеры.
Рассказывая всем о кресле-качалке, Миша будто отрывался от собственного тела и как художник, отходящий на обзорное расстояние от своей картины, смотрел на себя и свою несбыточную мечту как бы со стороны, примеряясь с карандашом меж пальцев, упоенно щурясь. В эти минуты он подпитывался жалостью к самому себе, обреченному любить то, чего не имеет, и ждать того, что не случится. Самосострадание, постсоветская чума, обживались в панельных квартирах, подбирая под себя целые семьи.
Инга, прихватив Сандрика, регулярно ходила в районный АТС, чтобы оплатить телефонные звонки, пустые разговоры, молчание в трубку и голосовую тоску, передаваемую не воздушно-капельным. Там в окошках сидели женщины с синими веками, алыми губами и лаком цвета перламутровой ржавчины на ногтях. Они и заправляли медно-кабельными механизмами передачи инфекции: захотят, отключат тебя от общего очага болезни, захотят, вернут к связи. В АТС всегда пахло краской, сыростью, карболкой и агрессивным женским парфюмом. Тусклый свет падал мимо тебя, а звуки носили канцелярско-фанерный характер.
— Этот номер не определяем. Каждый месяц вам, женщина, одно и то же говорю, — любили повторять за окошком, закатив глаза, нервно выдыхая и отпивая кофе.
Но в тот морозный предновогодний день все было иначе. Территория вокруг АТС взбухла от толстой, бесформенной очереди с дюжиной рядов в одну наглухо закрытую дверь, из которой широкая ладонь совершала периодические выпады в толпу. Промышленный район, намертво заглушивший все свои индустриальные трубы, ссутулился и скис в ожидании заокеанской руки дающей и внимания к своей затравленности. Все хотели должного внимания. Было мало говорить о жалости к себе друг с другом. Нужно было, чтобы их признали и пожалели. Чтобы о них говорили.
— Представляете, вчера поднимаю трубку, чтобы набрать номер, а там дочь моя с парнем каким-то о сьексе говорит. И не с дому, а видимо, от подруги, — женщина в толпе на секунду вдавила голову в плечи, и заимствованное слово глухо зашипело, как аспирин в стакане воды.
В те времена все начали постепенно понимать, что за пределами блочно-панельной аркадии есть не только «сьекс», но и другая жизнь. Что там по земле ступают богачи, не придуманные сценаристами мыльных опер, что у женщин там есть домработницы и даже оргазмы (это потому, что климат другой, мягкий, уверяли себя наши). И что за все это им не обязательно покаяние. Осознание того, что этот прекрасный, беззаботный мир по ту сторону безбожья обязан здешним людям, сыскавшим у судьбы чуть меньше удачи, пришло очень быстро, и все по эту сторону примерили на себя комбинезоны жертв.
— Так, очередь соблюдайте, назад, говорю, — широкая ладонь, выглядывающая из толстого серого рукава куртки, обозначила границы толпы взвинченных женщин и оторопевших детей.
— Что за отношение к людям, кошмар, кошмар. Второй час держат на холоде, как собак.
— На днях поставили елку, а он просыпается ночью, садится на кровати, бороду нервно чешет. Что, спрашиваю, случилось. Елка, отвечает, в углу на двух человечьих ногах притаилась, убери. Говорит мне такое, представляешь, и пальцем у виска крутит. Что, вскипаю я, дыру сверлишь? Нет, говорит, пулю вкручиваю.
— Говорят, в коробках можно доллары найти. Нас потому тут и держат.
— Как это?
— Коробки они там у себя внутри открывают, смотрят, что внутри.
— Доллары? — высокая женщина в черной затертой дубленке опрокинулась на собеседниц, замкнув круг доверия. — Вот прямо в коробках?
— Ну да, между карандашами и шарфиками. У моей подруги мать в Америке, так она доллары оттуда каждый месяц присылает. Я слышала, у них там все теперь карточками какими-то оплачивают, а бумажные деньги остались не у дел. Вот и сбывают в наши страны.
Не прошло и двух минут, как подозрительная толпа стала неистово ломиться в закрытую железную дверь АТС и угрожать ее выломать, если там, внутри, не перестанут вскрывать коробки. Разревелись дети, хватаясь за пальто матерей, потянули их домой. От поднявшейся суеты Инга потеряла место в очереди, и толпа вытолкнула ее в самый край огороженной территории. У Сандрика сводило челюсти от мороза, а под шапкой вспотели волосы. В горле пересохло, и язык натирал нёбо. Колючий свитер окольцевал шею, и поворачивать ее в стороны совсем не хотелось, поэтому Сандрик смотрел в землю, выслеживая на ней живность.
— Разве ты не хочешь подарка? У нас, сынок, в этом году другого и не будет.
— Пошли, мам. Я хочу пить. И есть.
— В коробках точно будут Сникерсы, подождем немного еще.
— Тогда не стучи и не кричи, как они.
— Ты что, зачем мне это. Стыд какой. Просто дождемся нашей коробки.
— А вдруг на всех не хватит?
— Ну, как получится, — Инга тяжело выдохнула и огляделась по сторонам в поисках спокойной компании, в которой можно было бы постоять и как бы примкнуть к общему ожиданию, но только чтобы никто не подстегивал выкрикивать угрозы. Рядом жалась к забору женщина, крепко ухватившись за хрупкую ручку маленькой девочки. Обе они отстраненно наблюдали за буйством толпы, но никуда не уходили. Инга потянула Сандрика за собой и аккуратно придвинулась к незнакомке, которая этого будто и не заметила.
— Я каждую неделю посещаю церковь, — начала вдруг она, явно обращаясь к Инге, и Инга, желая проявить внимание, доверительно склонилась к женщине. — Про свадебное платье у священника вот спрашивала. Мы с мужем развелись, а я боюсь, что развод — это грех. Ведь мы венчались. И я просила у священника разрешения.
— На что? — с каждым вяло и медленно произнесенным женщиной словом Инге становилось скучнее и тоскливее, но железная дверь АТС была все еще наглухо закрыта, а слово «доллар», выкрикиваемое толпой, обросло маниакальной хрипотцой.
— Платье свадебное сжечь.
— Ой, — смогла лишь выдавить Инга.
— У меня вообще очень много вопросов к Богу. Вот, например, что мне делать с бутылочками, в которых я святую воду хранила? Ну не выбрасывать же, — и незнакомка стыдливо приложила два пальца к губам. — Или вот брат мой в деревне коз пасет и потому не успевает молиться. Это грех?
Инга вдавила голову в плечи, оглянувшись в сторону беснующейся толпы.
— Так это грех? — переспросила женщина.
— А… это вы меня спрашивали? Извините, я не сразу поняла, что меня. Не знаю… — замешкалась Инга.
— Вот потому я и хожу в церковь. Все ответы там, — благоговейно заключила женщина и, не сказав больше ни слова, потерялась в густой толпе, уйдя в самое ее пекло и затянув в нее дочь. Сандрик успел разглядеть маленькую, тонкую ручку девочки, которую уже через секунду проглотила мутная жижа толпы.
— Мам, у меня идет кровь, — решил Сандрик, просунув руку под воротник куртки на затылке.
— Как кровь?! — встрепенулась Инга и стянула воротник сына, заглядывая внутрь. — Болит?
— Нет, мокро и липко. Как тогда, когда я разодрал колено.
— Это пот, сынок, — с облегчением выдохнула Инга, когда вытянула мокрую ладонь из-под куртки сына. — Ты просто вспотел. Потерпи еще немного. У тебя же ничего не болит?
— Я не знаю.
— Ну как так?
— Я не могу понять, болит или нет. Я не чувствую.
— Просто потерпи. Дома чай горячий попьешь.
Сандрик снова просунул руку под воротник, потом достал и внимательно ее оглядел.
— Я историю с елкой как-то заела, запила. Да забыла уже. А он мне вчера очередное выдает: темнота, мол, по-другому пахнет. Закроешь глаза в темноте, представляешь, что не знаешь, как сейчас на самом деле темно, и вдыхаешь. Темно… А я устала слушать этот бред. Он же еще год назад нормальным был. С ним теперь уже и не выпьешь. Свое толкает.
— Он же у тебя раньше медбратом работал.
— Ах, какая теперь разница, — женщина в толпе устало махнула рукой. — Ну работал. Пока крыша не съехала. А теперь только и рассказывает сказки. Помню, говорит, тело мертвое привезли ночью. Все ушли, на меня, мол, труп оставили и на студента одного, недоучку. А тело стонет и скрипит. Пальцами дергает. Студент как в угол забьется, руками в стены вжался. Бога зовет, крестик из-под халата достал и целует.
— Кошмар какой-то.
— Стоны и скрипы умерших людей — это у них там в порядке вещей. На голосовых связках, говорит, тоже есть мышцы, и они не сразу окоченевают. А я все равно думаю: это от нечистого. Неспроста же мой свихнулся.
Толпа исторгла из своей пасти неусваиваемую, ширококостную вербовщицу, которая пошла на кучку малоактивных женщин, сосредоточившихся у самого края и готовых сбежать.
— А в коробках-то приглашения, — начала вербовщица, щелкнув пальцами.
— Какие еще приглашения?
— Да на рабочие места грин-карты. Там свои, американцы, отказываются в гостиницах постели заправлять и автобусы водить. В стране паника — рабочие места пропадают, граждане все этим их «бизмесом» заняты. Это не нам помощь в коробках, ми-лы-е-эээ, это они помощи просят. А бланки приглашений нужно просто заполнить и нести в посольство. Им нужны наши руки, а эти сволочи, — и вербовщица медленно и натужно подняла указательный палец в сторону железной двери, — они все себе захапать хотят!
Кучкующиеся с краю моментально втянулись в общее мутное облако, чернеющее на фоне наступающей темноты. Нервное напряжение обросло домыслами и догадками. Уверенность в заговоре работников АТС не покидала теперь даже Ингу, еще минуту назад готовую сбежать.
— Как думаете потратить доллары? — спросили Ингу сбоку.
— Сыну, наверно, одежду куплю. Зимнюю, — ответила, не оглядываясь, Инга. Все голоса теперь казались ей из одного рта. Большого, гневного и голодного. — Ну и мужу — кресло-качалку, о которой мечтает.
— О кресле-качалке! Чушь какая-то. Зачем оно ему?
— Да вот, куплю, поставлю в самом центре залы. Пусть садится, — Инга сжала губы и впечатала остекленевший взгляд в качающуюся толпу. — Может, мечты должны сбываться, чтобы, наконец, издохнуть.
— Но вы не обольщайтесь, — выступила из кучки молодая женщина с красными волосами. — У меня вот подруга в Германии. Там, в ихних европах и америках, рассказывает, сплошь и рядом даже велосипеды крадут. Ве-ло-си-пе-ды! Представьте только. Кто-нибудь у нас велосипеды крадет? Ну кто? Есть хоть один пример?
— Никто у нас велосипедов не крадет. Ужас какой, — возмутительно забубнила толпа.
— Вот. А там — сплошь и рядом.
— У них или крупный «бизмес» или воровство велосипедов. Никто не хочет просто трудиться. Официантом, там, или водителем.
— Что за мелочный народ, — снова возмутилась толпа.
— Дура твоя подруга, — бросила девушка неподалеку.
— Это почему? — возмутилась рассказчица.
— Дура, потому что никому здесь у нас велосипеды не нужны. Ну украли велосипед. А кому его после сбыть? Здесь золото из квартир выносят, чтобы нажиться. Машины угоняют.
— То есть давайте все сейчас по головкам наших дорогих американцев и европейцев гладить станем. Наговаривает, мол, моя подруга на них, бедных. Нас бы кто пожалел! Кровь из нас все вокруг пьют. За собак считают. А все блага достанутся им, там, за дверью! Вот они в Америку полетят, а мы будем все еще стоять здесь и ждать, пока дверь откроется. Мы этого хотим? Этого мы заслужили?
— Так подарки же детям!
— Посмотрите на детей: голодные, холодные, ждут чуда. Жестокость! Вот, что движет этими свиньями в АТС. Жрут Сникерсы наших детей, небось, попивая свой кофе.
— Мам, а что бывает, если вся кровь вытечет? — Сандрик натирал пальцами глаза, всматриваясь в красные пятна под веками.
— Без крови человек не выживет.
— А человек может умереть, даже если кровь не вытекла?
— Конечно. Человек от разного умирает.
— А от чего еще?
— Зачем тебе это знать, Сандрик? Ты меня лучше про животных спроси или… не знаю там… про планеты.
— Об этом я сам прочту. Мне про кровь интересно. И про умирание.
— Рано тебе о смерти задумываться.
— Не смерть, а умирание. Мне интересно, как это происходит.
— Господи, Сандрик, где ты этого всего нахватался?
Из толпы снова истошно завопили. Люди наступали друг другу на сапоги, толкались плечами и ждали свершения.
Инга, потеряв терпение, решительно схватила Сандрика в руки и пошла прочь. Вербовщица догнала ее и перегородила путь, тяжело засопев.
— Куда это собралась? — процедила она.
— Домой. Отойдите по-хорошему.
— Мы здесь за общую цель боремся, а ты свалить решила? Это вот твое соучастие и сострадание?
— Слушайте, мне ребенка кормить надо. Мне на вашем сострадании супа не сварить.
— Это у нее продукты для супа есть дома, вот почему она сваливает, — выкрикнула вербовщица в толпу. — Зажралась. Вы только на нее посмотрите. Назад иди давай, ко всем.
— Не пойду, руки убери, — Инга долго и тщетно отталкивалась от вербовщицы, как вдруг все оглянулись в сторону железной двери: та медленно отворилась, издав истошный звук свершения. Толпа замерла. Из двери высунулась та самая широкая ладонь, потом исчезла, а после в толпу стали без разбору выдавать освобожденные от подарочных упаковок коробки. Женщины отпустили детей и обеими руками потянулись через головы ближе к цели. Уже спустя минуту множество рук изнутри с нетерпением скидывало коробки в толпу, даже не целясь. От сложившейся картины веяло мертвостью, мышечными рефлексами тела перед полным окоченением.
— Гсспди. Ты только на это смотри, — возмутилась женщина, вынув из коробки шапку ручной вязки.
— Америка. Еще богачами зовутся. Ну а фотографию-то свою зачем вкладывать. И записка фломастерами какая-то. Постыдились бы.
А когда подарки закончились и закончилась толпа, Инга скромно подошла к двери и заглянула внутрь.
— Мама, ничего не хочу, пошли, — Сандрик тщетно тянул мать назад.
Внутри уже стоял охранник, перебирая связку ключей и готовясь к дежурству.
— Извините, а где работники? Мы пришли за подарком.
— Все ушли. Нет никого. Вы тоже идите.
Инга постояла с минуту у двери.
— Зачем вам это все? Вот зачем? — охранник развел рукой по пустому помещению, еще совсем недавно заполненному коробками. — Куда ни ткни, все елки свои наряжают, гирляндами завешивают. Это же все, чтобы тоску свою замазать. Чтобы тьму свою осветить. Чтобы она горела, как будто живая. Но мне в стакан воды что-то не то подмешали. Оттуда на меня трещина смотрит. Дым испускает. А я ей — дай мне знак. Нет ответа.
— Что ж, с наступающим, — осторожно заключила Инга, мысленно втолкнула огромную кресло-качалку в самый центр залы, ткнула ее, чтобы та закачалась, сама ухмыльнулась, дернув коченеющими губами, и покинула территорию АТС, чтобы прийти сюда снова и обязательно оплатить все телефонные звонки, пустые разговоры и молчание в трубку.
А охранник вышел на холод, присел на ступени у железной двери, откопал из кармана куртки пачку сигарет и зажигалку. Зажигалка в его руках свистнула, распугав последних воробьев, и вскоре наступила полная тишина. Он закрыл глаза, и темнота мгновенно запахла. Стоп-сигнал его сигареты на секунду загорелся и снова потух.