Хафизов О. Журкаф 16+

Журнальный гид

Олег Эсгатович Хафизов - российский писатель, журналист. Писать прозу начал в 24 года под влиянием русской классической и современной европейской, главным образом англоязычной, литературы. 

После школы работал художником-оформителем, затем поступил на факультет иностранных языков Тульского педагогического института. Институт окончил заочно, работая переводчиком технической литературы в НИИ и КБ. С начала перестройки работал специалистом по рекламе. Был журналистом тульской областной газеты, телеведущим, редактором телевидения, сценаристом документальных и детективных фильмов на федеральных телеканалах. Более десяти лет преподавал практическую журналистику в школе, работал доцентом кафедры журналистики ТулГУ. С 2016 года — научный сотрудник музея-заповедника «Куликово поле».

Первые серьёзные публикации появились в саратовском журнале «Волга» в начале 90-х. Постоянный автор «Нового мира», «Октября», «Знамени».

Несколько лет Олег Хафизов преподавал на кафедре журналистики. Среди студентов были и такие, что почти не умели говорить по-русски, но, так как учились платно, то диплом им был обеспечен. Олег Хафизов известен своим особым юмором, а хорошая память и наблюдательность позволили подробно описать все смешные ситуации, возникавшие во время «учебного процесса».

Хафизов О. Журкаф: Заметки бывшего доцента / О. Хафизов // Новый мир. – 2021. - № 4. – С. 11 – 52.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести «Журкаф: заметки бывшего доцента»:

С окончанием учебного года и этот мой бизнес-проект подошел к долгожданному концу. Рассвет после темного часа все не наступал. В моих фантазиях, быстро набирающих силу мании, я уже доходил до того, чтобы иступить в какое-нибудь преступное сообщество, если только оно не за­нимается убийствами. К счастью, эта достоевщина не имела продолжения, поскольку некоторые мои знакомые специалисты преступного мира нахо­дились в местах лишения свободы, а у большинства к десятым годам ны­нешнего столетия книга жизни была прочитана, захлопнута и забыта.

Все это не значит, что я превратился в полоумного персонажа Достоев­ского, который бродит по промозглым улицам города, пронзительно сверкая глазами из-под насупленных бровей. Совсем наоборот. Я развлекался как никогда и даже в ущерб здоровью.

Так что на рубеже десятых годов XXI века я имел хорошие шансы при­нести себя в жертву Бахусу, закрыв эту книгу недописанной, если бы в погожий сентябрьский денек не спустился в подземный переход на пере­сечении улицы Станиславского и проспекта Ленина.

Навстречу мне брел Гелиодорыч, о личности которого следует рассказать подробнее.

Церковное и, я бы сказал, византийское прозвище этого человека было, собственно, его отчеством. Коллеги называли его исключительно этим труд­ным словом, поскольку, как я успел заметить, журналисты, в отличие от уголовников, выбирают в качестве клички не самое емкое и точное слово, а самое замысловатое.

Уточнить не у кого, но подозреваю, что архаическое отчество этого типичного бородатого русского мужика таилось в его поповском происхо­ждении, поскольку его особенно легко было представить себе в церковном облачении.

По возрасту Гелиодорыч был несколько старше меня — не настоль­ко старым, чтобы относиться к вымирающей когорте махровых шестиде­сятников, но и не настолько молодым, чтобы примкнуть к разнузданной коммуне 70-х. Как человек 60-х, он был очень литературен и относился к писателям с пиететом, неведомым моим приблатненным ровесникам. Как человек 80-х и даже 90-х, он с жадностью бросался на каждое техническое новшество, первым осваивал компьютер, интернет, социальные сети и тому подобные чудеса. И, как человек 50-х, если не 40-х, наяривал на аккордео­не и изумлял нас во время праздничных мероприятий, выходя на сцену в сопровождении ансамбля журналисток и преобразившись из насупленного администратора в какого-то Бубу Касторского.

Я знавал Гелиодорыча еще до того, как сделался журналистом. Тогда он возглавлял газету областной администрации и входил, таким образом, в число важных персон области. Я думаю, он привык к такой престижной и безбедной роли, когда произошло то, что всегда происходит у нас при перемене власти. Новый сатрап, обосновавшись во дворце, первым делом прогоняет всех приспешников предыдущего коллеги.

Мне, признаюсь, не совсем понятно, для чего надо выгонять на улицу, как собак, всех до единого помощников прежнего губернатора, если они справляются со своими обязанностями и готовы столь же рьяно служить новому господину за те же денежные знаки. Возможно, многовековая вос­точная мудрость нашептывает нашим властителям, что переметнувшийся лукавый раб все равно остается в незримой, но прочной финансовой связи с предыдущим хозяином и рано или поздно, повинуясь тайному повеле­нию, может вонзить кинжал в спину.

А может, я преувеличиваю сложность этих хватких, но неразвитых !юдей, и они просто меняют все старое на новое, как меняют мебель, ав­томобиль или любовницу. Как бы то ни было, наш Гелиодорыч вылетел из насиженного кресла начальника областного официоза и рухнул на «досад­ную кушетку» своей скромной двухкомнатной квартирки.

А затем, помаявшись несколько лет в диванной депрессии, пришел дорабатывать свой журналистский век редактором газеты «Молодой», где прозябал и я. Наши отношения были если и не тесно дружеские, то тепло приятельские. И, однако, если бы в тот день Гелиодорыч меня не окликнул, то я бы его не узнал — так осунулся этот некогда вальяжный месье.

Глаза моего бывшего редактора слезились, губы дрожали, и даже сама бородка подрагивала, как роща под ветром. Если коротко, то он напоминал человека, который непрерывно пьянствовал месяц, а затем был вынужден прервать пьянство по какой-то непреодолимой причине.

Я знавал Гелиодорыча как человека выпивающего, но не горького пьяницу. Однако с годами человек слабеет, и мысленно я произнес ему вердикт: допился.

Вдруг Гелиодорыч расчувствовался, прослезился и обнял меня. От та­кого неожиданного проявления чувств и мои глаза увлажнились, но при этом я отметил, что вблизи от него не разит алкогольной псиной, как от той категории людей, к которым я его так поспешно причислил.

Рядом с нами истошно надрывался гитарист, и мы поднялись поболтать на поверхность улицы.

Надолго оторвавшись от подгнивших корней прессы, я не знал ее новостей. Оказывается, в нашем городе второй год действовал факультет журналистики, открытый при так называемом университете — но не педа­гогическом, как следовало ожидать, а при том, который раньше назывался политехническим институтом.

— Это даже не журфак, а кафедра журналистики, — уточнил Гелиодо­рыч, но я пока не уловил разницы.

Этот журфак или, если можно так выразиться, журкаф возглавил некто Китаев, бывший еще с советских времен редактором, а затем шеф- редактором нашего родимого «Молодого». Как генерал от журналистики, он был приглашен на небогатую, но почетную должность заведующего ка­федрой и, несмотря на седины, даже защитил диссертацию.

Гелиодорыч вышел на пенсию и перешел под крыло Китаева, в долж­ности старшего преподавателя он вел здесь целый ряд дисциплин, которые даже затруднялся перечислить на память. Но вот теперь он приболел и ме­сяцами не может появляться на лекциях. Так что девчонки (то есть препо­давательницы) совсем сбиваются с ног, замещая его, и не могут справиться с учебным процессом.

«Знакомая болезнь», — подумал я.

— К тому же они ничего не понимают в журналистике, а для этой рабо­ты нужен профессионал. У тебя огромный опыт, харизма и вся такая вещь... Уверен, что у тебя получится. А там, через месяц-другой, я поправлюсь и приду на помощь.

— На постоянную работу? — уточнил я.

—  Да, на постоянную работу. Доцентом, или как там тебя Китаев на­зовет, — отвечал Гелиодорыч.

И вдруг мне ужасно захотелось стать доцентом. Я даже забыл спра­виться у Гелиодорыча о зарплате, поскольку в этот момент для меня не было такой суммы денег, которая показалась бы недостаточной.

Сегодня, задним числом я понимаю, что стесненное финансовое по­ложение как бы кричало из всего моего облика, так же как благосостояние источается всем видом человека, включая его осанку.

А ведь люди начальствующие, угадывая привычку к бедности каким-то чутьем, никогда не предлагают денег тем, у кого их нет, но щедро осыпают ими тех, у кого их в избытке.

Для роли квази-доцента требовался ученый простак, человек, которому нечего терять, и я сыскался в подземном переходе, рядом с завывающим нищим.

Мой вердикт относительно Гелиодорыча оказался столь же по­спешным, сколь и ошибочным. Запой, конечно, неприятная вещь, но бывает хуже.

За год с лишним, что мы не виделись, вся жизнь этого уютного че­ловека перевернулась вверх тормашками. Примерно в то время, когда он окончательно порвал с газетчиной, заболела раком его жена, и книга ее жизни была дочитана в несколько месяцев. Насколько я могу судить, это была милая, добрая, симпатичная женщина, с которой они жили душа в душу.

Гелиодорыч блестяще отработал на новом поприще первый учебный год, и в это время произошло то, что случается после ухода одного из людей, тесно переплетенного душой с другим человеком. Он заболел той же болез­нью, что и его Ольга.

Ему сделали сложную операцию, успех которой, по его мнению, со­ставлял, так сказать, «фифти-фифти», он проходил мучительную химео- герапию, и теперь ему было не до лекций, но, к моему удивлению, он не проявлял уныния и уверял, что скоро поправится, вернется на работу и присоединится ко мне. Меня порадовала его уверенность — не все же, в конце концов, непременно погибают от этой напасти, моя тетя, например, проходила эту страшную химеотерапию уже лет десять назад и была до сих пор если не здорова, то жива.

Пока же от меня требовались вести «всего лишь» три предмета: введе­ние в журналистику, журналистское мастерство и выпуск учебной газеты.

Передавая мне дела у себя на квартире, Гелиодорыч выложил передо мною целую стопку учебников по журналистике, подходящих для того или иного раздела нашего курса по частям, но не полностью.

— Отсюда возьмешь цели, задачи и всякую такую вещь. Здесь — о мас­совой информации и категориях журналистики, здесь — типология СМИ, журналистика как профессия, правовые основы журналистики, журналист­ская этика... Отсюда можно взять только вот этот раздел, это даже не смо­три, этот учебник — вообще какой-то постмодернизм.

Про себя я решил, что проштудирую все эти книги от корки до корки, пока освою их не хуже, чем систему спецслужб Третьего рейха.

Гелиодорыч включил компьютер и стал копировать для меня свои лек­ции — то, чего мне с лихвой хватило для сольных выступлений в аудитории первые семестры, да и все годы моего доцентства.

Это было именно то, что мой наставник освоил раньше других жур­налистов и делал с большим толком — а я научился стряпать лишь по необходимости, несколько позже. Слайды его лекций были украшены эффектными картинками и таблицами, снабжены фрагментами кино и мультфильмов, предназначенными для того, чтобы развлекать их и подсо­вывать им под видом развлечения полезную информацию.

— Их надо постоянно развлекать, иначе они просто не будут слушать, — заметил Гелиодорыч с каким-то фаталистическим равнодушием.

Особенно поразила меня запись соловьиной трели, иллюстрирующая необработанную информацию бессмысленной природы до того, как она превратилась в осмысленные, общественно значимые потоки СМИ.

— Даже не помню, откуда я это взял, — признался Гелиодорыч с горьким удовлетворением художника, который создал полотно, чрезмерно превосходящее умственный уровень зрителей и, следовательно, понятное публике лишь отчасти.

Я, однако, замечал, что Гелиодорычу нехорошо. Сидя рядом с ним у компьютера, я слышал в его чреве какие-то пугающие хрипы и побуль­кивания, время от времени он отходил в ванную комнату и выходил с позеленевшим лицом.